Kalakazo - Золотой треугольник
| Название: | Золотой треугольник |
| Автор: | Kalakazo |
| Жанр: | Современная проза |
| Серии: | Нет данных |
| ISBN: | Нет данных |
| Год: | 2015 |
О чем книга "Золотой треугольник"
Новая книга автора Kalakazo «Золотой треугольник» представлена сборником циклов эссе, целиком посвященных Петербургу и его окрестностям, в которых он одновременно выступает и в качестве летописца Северной Пальмиры, беспристрастно запечатлевающего парадоксы в истории создания города-парадиза, застывшего в мраморном великолепии дворцов и парков, и в качестве писателя – исследователя человеческой души, через феномен двойничества приобщающего читателя к глубинным смыслам тайных знаков, кодов и ключей, отраженных как в парадных символах Петербурга, городских легендах и мифах, так и в непарадных – приоткрывающих его иное лицо, выпевающееся в «минорных речитативах» одинокой души, бесконечно скитающейся и растворяющейся в лабиринтах и мистических зонах улиц и площадей таинственного града.
Мотив двойничества, ключевой для творчества Kalakazo, «благодаря воображению и способности автора оперировать реальными лицами, историческими персонажами и конкретными событиями», получает в книге новое звучание через редкий дар словотворчества и восстановление «русских культурных кодов», соединяющих расползающиеся края культуры и цивилизации.
В книгу включены циклы эссе из интернет-журнала «kalakazo»: http:llkatakazo.tivejournat.coml
Бесплатно читать онлайн Золотой треугольник
Из цикла «Золотой треугольник»
Начало
За окном ели, припорошенные новым снегом.
Бегущие облака по развидняющемуся небу.
Ожидание зимнего солнца.
Новая, точно снова первый раз, встреча с лесом.
Именно там, в лесной чащобе,
приходит ощущение реальности.
Обретение
Обретение Дома – всегда оставалось недостижимым чаянием.
И чем больше
с годами
я обрастаю недвижимостью,
тем более выстуженными оказываются мои ночлежки.
Уже на второй день моего пребывания в городе:
«о Петербургъ, и я бегалъ въ твоiхъ просшпектахъ» —
меня начинает тошнить
от стилизованного под Art nouveau моего «кабинета»,
от вида из моих окон на замызганные барельефы дома,
построенного Чевакинским
на месте петровской Тайной канцелярии,
где в подвалах
строители уже в 70-х годах
осьмнадцатаго столетия
все еще находили
посаженные на цепь и
свернувшиеся калачиком
скелеты гостей боярина Ромодановского;
от хлюпающей жижи под ногами,
от театральной публики,
по вечерам курящей у моего подъезда;
от актерок, бегущих на метро
с букетами цветов в ядовито цветном целлофане и
банками варенья от благодарных поклонниц;
от также ядовито подсвеченного Спаса на Крови,
от шлюх у гостиницы «Европа»;
от «бомонда»,
ночью опять курящего под моими окнами,
с наркотическими интонациями в выкриках:
«Максик! Ну, иди сю-юда!» —
и в пятом часу утра
разъезжающегося на лимузинах после тусовок и скачек.
Потому из городской ночлежки
уже на третий день я бегу в ночлежку загородную,
тоже с ледяным подражанием модерну,
но там есть лес.
Только в лесу я становлюсь самим собою:
после нескольких минут оцепенения
вдруг открываются зарницы
той Живой Жизни, ради которых и стоит еще жить.
Хладное бурчание…
Множество раз я в свой лес прибегал,
очередной раз выпотрошенный или
отутюженный асфальтным катком,
обложенный со всех сторон
посвистной облавою и ищейным гоном.
И лес ласково утаивал меня в своей чащобе
от двуногих волков,
бережно пеленал мои раны,
укрывая от житейских бурь и непогодицы.
Много раз я приползал в свой лес,
вывернутый на дыбе иль колесованный,
в гнетущих предчувствиях ещё большей беды
и совсем уже близкой жизненной катастрофы.
И уже почти бездыханным
повалившись на ложе из мха,
муравы и сосновых иголок,
в шуме крон я находил ответ и разрешение
всей мой бытийственной непрухи.
А в хладном бурчании порожистой и бурливой
(никогда не стягивающейся ледяным панцирем)
и беспечно весёлой Юли-Йоки
вдруг простыми стекляшками обнаруживались
те велия украшения,
каковыя я полжизни почитал
за реликвии и драгоценности…
Берендеево царство…
Утром в своём лесу я просыпаюсь
от оглоушивающей тишины —
не энтропийной и вся мертвящей
апокалипсной гибелью всего живого,
а той, что повязывается в один узелок
с гармонией, ладом, благодатию.
Избёнка моя на курьих ножках
на семи ветрах за нощь
выстуживается до семи градусов,
и первым делом я натаскиваю берёзовых полешек,
растапливая берестою печь,
приношу ведёрко с родниковой водицей
и пью свой утрянной кофий,
просматривая картинки в полинявших журналах.
А в восемь, когда наконец-то развиднеется, прямо
у порожика становлюсь на свои
дровяные самоходы
и, отталкиваясь бамбуковыми палками,
обхожу своё Берендеево царство…
Возвращение
Возвращение в Петербург давно
уже стало отработанным и привычным ритуалом,
но всё одно для меня остаётся событием.
Возвращаюсь зимой из Териок
непременно с толпою лыжников и лыжниц
(сухоньких старичков и бабуль),
каким самим хоть ужо под восемьдесят —
всё ещё на дровяных финских лыжах
с бамбуковыми палками.
Здесь же и пестрядная толпа налёдных сидельцев:
в валенках, кургузых тулупах, облезлых шапках-ушанках,
с ледовёртами и ящиками-самоделками.
Опосля подлёдного клёву
и основательного сугреву
они дружненно в вагоне электрички
вдыхают кислород и выдыхают спирт.
Улову с гулькин нос, зато целый день
долгожданной свободы
от занудственного ворчания собственной старухи.
В Келломяках бодренно, скачуще мальчиковой походкой,
в оранжевых штанцах и
в кудловатом кепи на слипшемся паричке,
в вагон подсаживается Олег Каравайчук —
единственный на всё Комарово
сохранившейся гений.
Он садится поодаль от меня
и начинает согбенной головушкой
в такт покачиваться,
временами конвульсивно вздрагивая и подёргиваясь
от очевидно слышимых им
стальных поскоков
диссонирующей музы…
Хороводны пляски
С трудом переношу все «праздники»,
но ещё более невыносимо,
когда народ неделю-другую «отдыхает».
Сам никогда в жизни
не ходил каждодневно на работу,
да и не работал, по существу, никогда,
если понимать под работой
труд по найму
за положенную пайку хлеба,
однако сам
не люблю ни праздношатаев,
ни стёбных поскоков,
ни шальных выкриков в середине ночи
под моими окнами,
когда я честным образом
ворочаюсь,
измученный
очередным приступом бессонницы.
Не люблю толпы
и тем более «народа» —
его массовой культуры,
его ряженых петрушек
и клоунады на сцене и в жизни.
Доподлинно знаю, что свобода губит,
скажем, того же актёра,
и без узды и лямки
его жизнь и его творчество
часто прогорает
подобно бикфордову шнуру.
Совсем не понимаю,
что такое демократия
или даже соборность
и тем более не понимаю
этого навязчиво надуманного
Михаилом Бахтиным
мира карнавальных хороводов,
пародию на каковые
ещё целый месяц
придётся созерцать
на моей площади «Искусств»:
балаган,
слюнявая цыганщина
и видимость разухабистости,
«широта русской души»,
безумолчная скороговорка
масочных мимов,
да и жажда самого люда
оторваться и угореть
в прилюдном разнагишании.
Сам Михаил Бахтин попал на Соловки,
кажется, в 29-м
по надутому в мыльную антисоветчину
кружку «Воскресение».
Александр Александрович Мейер
устраивал на дому посиделки,
где молодёжь 20-х,
за чаем и сухарями,
из пустого в порожнее
переливала о Боге и Церкви.
Сурьёзное оказалось преступление:
арестовано было больше ста человек
и, как выяснилось уже в начале 90-х,
вспомнили и назвали их всех по именам
(даже тех, кто захаживал случайно и единожды),
именно братья Бахтины, Всеволод и Михаил…
Потому навязчивым и
стал впоследствии для Михал Михалыча
его панегирик всеобщему
маскараду и «задиранию юбок»,
перемене «верха» с «низом»,
подмене «переда» – «задом»,
бунту супротив всякой иерархии ценностей,
ибо в этом карнавальном кружении
(а про это он уже никогда никому
не проговаривал вслух)
ведь и происходит чаемое
снятие ответственности
и вообще всякой личной вины
за когда-то,
по молодости и малодушию,
преданных и отправленных
на Голгофу…
Минорныя речитативы
«В какой красотище Вы живёте!» —
приговаривают мне мои гости.
Навещают они меня, по обычаю,
в белые ночи
и говорят обо всём с патетикой,
и я им, впрочем
после долгой паузы,
вторю: «Да-да-да,
но если б вы знали,
что с ноября по март
„наш городок“
совсем не приспособлен для проживания!»
Я красочно всегда рисую
хлюпающую жижу под ногами,
склизоту и гололёдец,
метровые сосульки,
с грохотом вонзающиеся в тротуар,
С этой книгой читают
