«А учили меня летать те, кто к камню прикован цепями,
А учили меня любить с провалившимися носами»
Э. Шклярский
Христианская Агапи не есть анархия, хотя и разрушает привычную иерархию. Агапи это гипериерархия, когда каждый подчинённый каждого и каждый лидер (см. христос, вождь, царь и т.д.) для каждого. Только в этом случае она также и сверханархия, когда, получается, никто по факту никем не управляет, но всем рулит взаимоуважение.
Нелюбовь и ангедония результат живущего в нас греха как и ослабленный иммунитет. Стрессонеустойчивость, обидчивость из той же серии. Всё это свидетельствует о наличии скрытых или явных страстей, греховных поползновений, несвятых приоритетов, кредо.
Кредо, как внутренний выбор тех или иных приоритетных принципов, убеждённость.
Когда Причастие становится Причастием и у кого? Когда на любой общей трапезе от двух и выше участников, вкушающие или всего лишь присутствующие, собрались вместе только ради того, чтобы быть командой, содружеством, а не каждый сам по себе и для себя. И Команда эта имеет целью пребывания в атмосфере мира, любви, покоя, благочестия и чистоты. То есть святости, обожения. И делают всё для этого от них зависящее.
Если имеются какие–то иные цели и смыслы, то из данных персонажей не составляется Целого, Тела и Крови, Церкви. И если эти индивиды что–либо будут при этом вкушать, то их трапеза это всего лишь жрачка. Жертва брюху: всё для брюха, всё для обеда. Какие бы они при этом ни пели псалмы и гимны, каким бы ладаном ни кадили, какой бы водой ни кропили, какие бы заклинательные формулы ни произносили под теми или иными сводами, крышами и куполами–крышами – это всего лишь фиглярство, приятный кому–то или не очень фольклёр, булка и алкоголь.
Что это значит, что святые грешнее грешных? Что значит, что чем глубже погружаешься в религию, чем более очищаешься, тем более грязен? Как это, что любая капля грязи переживается тяжелее святым, чем обывателем, далёким от аскетики?
Вот, ты вырубил кустарник и деревья у подъезда, навалил и разровнял строительный мусор, чтобы не было ям и луж, и сделал себе парковку. Отъехал на часок–другой, приезжаешь, а её уже занял сосед, говорит, он тут снег почистил, теперь это его парковка.
Как у святого, так и у обывателя, кем бы ты ни был, возникнет желание прогнать соседа, особенно если это какой–то молодой новичок, только что снявший в соседнем доме квартиру. Для мира сего это норма – отстоять свою территорию, которая в общем–то и не своя, а общая, но ведь ты её обустроил.
Отстаивание может дойти до драки, так как соседа не переубедить, что он не прав, ибо он осёл. Набить морду? Да, так бы и поступил обыватель. Святой тоже хочет и мог бы это сделать, но он понимает, что Христос бы так не сделал. Святой борется с собственной правотой в пользу соседа. Так или нет? Ведь если так, то придётся парковать свою машину в другом месте, то есть занять чужое место. А это тоже не допустимо, тоже грех. Святой оказывается между двух грехов, ни один из которых он не может и не хочет совершать, он распят. Хотя ближе, конечно, убить соседа и взорвать его машину. Так он и поступает в сердце своём и сокрушается о своём нечистом сердце.
Сосед же не святой и он не сокрушается, он горд своей правотой, ведь он почистил снежок, пару раз подвигал лопатой, пока ты где–то ездил.
Дожидаешься, что наглец тоже уезжает по делам, занимаешь место, покупаешь и натягиваешь проволоку, ставишь старые шины как преграду для случайных машин. Снова уезжаешь по делам. Приезжаешь, а ни проволоки ни шин нет, их куда–то дел злобный сосед и на твоём месте стоит его драндулет, синий опель–мерседес со всеми тонированными стёклами, даже с лобовым, всегда вымытый до блеска в любую погоду. Снова хочется убить соседа и взорвать его машину. Но ведь нельзя, если святой. Раньше бы так и сделал, когда не был святым и ничего не знал о Христе и святости. Повезло же соседу. И не ему одному. Эх, знали бы они все как им повезло, что ты теперь не такой как был в восьмидесятых. Попадись они тебе тогда, ты бы их клюшкой для хоккея с мячом так отделал, что ни один бы доктор не зашил. Да и не нашёл бы никто их части тела, нечего бы было сшивать. Как же им повезло, знали бы они, тогда бы не посмели чужую парковку занимать.
А ты расчищаешь следующую парковку, вырубаешь кусты и деревья ручной и бензопилой и топором. И повторяется таже фигня с этой и с последующей парковкой. Все эти соседи – мудаки, но ты ведь святой, ты очень переживаешь и перебарываешь желание убить их всех и взорвать их автомобили. Тебе ведь нужно творить любовь, а не то, что они творят. Их совесть чиста, ибо мертва. А совесть святого мучительная штука.
Иногда возникает сильное желание сорваться в прошлого себя, взять клюшку или топор и зарубить их всех. Но ведь это грязь на белых одеждах. Не хочется быть грязным. Само это желание сорваться уже грязь и эта грязь уже переживается как свершённое действие, от которого хочется скорее отмыться, ибо зловонит.
