25 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА
АЛЮМИНИЕВЫЙ ЗАВОД
Феликс уволился из военного госпиталя в начале девяностого, когда задолженность по зарплате поравнялась с его полугодовым окладом. С тех пор мы вместе трудились в НИИ, который переживал упадочнические настроения, но продолжал держаться как стойкий оловянный солдатик. Зарплату сократили в разы. Но, тем не менее, выплачивалась она точно в срок – и только благодаря этому на честно заработанную четверть ставки мы все еще могли существовать.
Ранним утром, когда до начала рабочего дня оставалось более полутора часа, мы с Феликсом почти одновременно вошли в свой кабинет. Мишка, низко склонив голову, сидел за рабочим столом. На столе небрежно были разбросаны книги и тетради, газеты и журналы; мерцал блеклый ночник, освещавший плотно исписанный ежедневник, в котором Мишка что-то устало подчеркивал.
– Мишка, ты уже здесь! Ведь вторую неделю, что-то пишешь, пишешь – не отрываясь. Я вот думаю, уж не вечный ли двигатель ты изобрел. – издевательски усмехнулся я.
– Я и не уходил никуда. Времени мало осталось. До нового года нужно документы на патент отправить, – не поднимая головы, прошепелявил Мишка.
– Новатор! А может ну его, патент-то? Что-то мне подсказывает, что твои изобретения вряд ли кому-то пригодятся.
– Пригодятся! М-м-не пригодятся! Я вообще, для себя это делаю! – с негодованием обрезал Мишка.
Да, подумал я, знаем мы, как ты для себя делаешь. Кто для себя делает, тот удовольствие от самой работы получает, и удовольствием этим делиться готов. Ты же все тайком делаешь. А подлинное удовольствие получаешь, лишь, когда твои труды признают, да не кто ни будь, а непременно комиссия влиятельная, да не чем ни будь, а обязательно бумагой с печатью.
– Ах, для себя! Так если для себя, зачем тебе патент? Возьми лучше группу аспирантов. А патент мы тебе с Феликсом Романовичем от руки подпишем, заверим, торжественно вручим, поаплодируем – все в один день. Правда, Феликс Романович? – продолжал изводить Мишку я, хитро косясь на Феликса.
Феликс, по обыкновению, не вмешивался в такие разговоры. За чужим временем он не следил, но свое оберегал страстно. Он не желал тратить его на пустословную болтовню и задушевные беседы. Поэтому и мой вопрос он не ответил, а всего на всего хладнокровно протянул, скручивая с шеи шарф:
– Сегодня Коваль придет. Велел в семь вечера всем собраться в цехе.
– А что за срочность? – насторожился я.
– Прикомандирован к нам, говорит, профессор из Массачусетского университета, по обмену опытом.
– Еще нам профессора не хватало. Но для чего?
– Вот сегодня в семь и узнаешь.
С тех пор как Коваль завербовал меня, прошло четыре года. И даже частые встречи с ним, ставшие обыденностью, не смогли приучить меня держаться уверенно и непоколебимо. Временами Коваль, находясь в НИИ, подолгу рассматривал меня, а затем, внезапно подкравшись, почти шепотом, спрашивал:
– Что вы от меня скрываете?
– Ничего! – отвечал я.
А сам ощущал, как мое тело отвечает иначе, отражая в себе внутренние чувства: страх, скованность, тревогу и неумолимую дрожь – чувства, утверждающие, что совершил я нечто запретное, противозаконное.
Примечательно, что я был не одинок в своих чувствах. Слух о приходе Коваля током разбегался по цеху, ударяя каждого, так что все: и Мишка, и аспиранты, и Феликс (хоть и не показывал этого), и даже сторож – тетя Сима, понурив голову, погружались в работу, избегая случайной встречи с человеком, который в мгновение ока мог оказаться напротив.
