Он дал кличку своей собаке – Парон. И обращался на «вы». А иногда к кличке добавлял еще слово – в основном имя, или профессию, или должность того, на кого он сердился – а он всегда на кого-то сердился, хоть и был не злой человек. И собака это сносила стоически, терпела и не обижалась. Чаще всего он сердился на старую женщину, тетю Седу, которая продавала во дворе нашего дома, где жил и Гиж2 Сако, соления в ведрах, и угощала огурчиками Парона. А он сердился и кричал на собаку:
– Господин Седа, пойдем в парк какать! Вам же нельзя есть соленых огурчиков! Вас от них пучит! И жажда замучает!
Гиж Сако недавно исполнилось пятьдесят. Он никогда не был женат, говорят, был неплохим химиком (до 93-года работал в каком-то химическом НИИ), но потом, оказалось, что он действительно параноик, о чем тогда лишь смутно догадывались сослуживцы Сако. Если до 91-го года ему казалось, что за ним следит КГБ, то после развала Союза он был уверен, что американские спецслужбы охотятся за ним и желают увезти в далёкие далёка. Химический НИИ закрылся в январе 93-го года, и с тех пор Гиж Сако больше нигде не работал. Мать, тетя Аршалуйс, выбила для сына инвалидность, по которой он стал получать небольшую пенсию, и спокойно умерла во сне в августе 95-го года. Пять лет Гиж Сако целыми днями слонялся по улицам нашего города, присоединялся к разным митингам, подсаживался в кафе к разным полузнакомым, которые угощали его кофе и водкой и заставляли петь детские песни из мультиков и гоготали, когда Гиж Сако, закатывая глаза и раскачиваясь из стороны в сторону, распевал фальцетом: «Орленок, орленок, взлети выше солнца!..»
В 2000-м же году кто-то из соседей по дому подарил Сако щенка. Это и был Парон – псина весьма неопределенной породы, неказистая на вид, но с большими, умными и добрыми глазами. С тех пор и начались издевательства Гижа Сако над Пароном: «Господин коммунист», «Господин ублюдок», «Господин сын шлюхи», «Господин кассирша», «Господин военком», «Господин турист», «Господин б-ь» – как только не называл Гиж Сако бедную собаку. Неизвестно, что по всему этому поводу думал сам Парон, но только он, когда слышал вдруг нежное «Господин хороший», или «Господин родной», или «Господин товарищ», мелко вилял хвостом и прижимался мордой к ногам хозяина и благодарно смотрел снизу вверх. Наверное, все же Парон понимал кое-что в жизни.
Гиж Сако был высок, сутул, худ и в любое время года носил черный берет a-la Че Гевара (правда, без красной звездочки). Курить Гиж Сако тоже не курил, в отличие от знаменитого команданте, зато выпивал иногда, когда везло, и его куда-то приглашали, или он сам находил пустые бутылки, сдавал их и на вырученные деньги покупал дешевую водку. Жизнь его, как нетрудно догадаться, была нищенской – ведь очень часто пенсии хватало лишь на то, чтоб купить чего-нибудь Парону. Кто-то ему посоветовал продать двухкомнатную квартиру, где он жил с Пароном – в самом что ни на есть Малом Центре – и купить подальше где-нибудь однокомнатную, но Гиж Сако ничего об этом слышать не хотел.
– Это квартира моей мамы! – говорил пятидесятилетний Гиж Сако и продолжал нищенствовать.
Так и жил Гиж Сако со своим Пароном в двухкомнатной квартире своей мамы – в самом Центре Еревана, недалеко от Оперы. День за днем. И постепенно становился обязательной, хоть и не необходимой составляющей нашего города. И стало вполне нормально слышать грозно-язвительно-уничтожающий голос его по утрам:
– Парон, сын шлюхи, пойдем уже домой!
А потом Парона пристрелили. Ночью, вернее, под утро, во время рейда. Гиж Сако спал, и Парон сам открыл дверь и выбежал во двор по своим собачьим надобностям. Такое не раз случалось. Видимо, Парон не хотел зря будить своего хозяина… Вот его и пристрелили.
Когда все же Гиж Сако проснулся и пошел искать своего Господина, уже начинало светать. Застрелившие Парона как раз пригнали машину, чтоб подобрать трупы собак и погрузить их в кузов. Гиж Сако только и смог закричать:
– Парона оставьте! Парона оставьте! Не увозите Парона. Я! Я его похороню! Сам…
Когда работники «Зачистки города от бездомных животных» уехали, Гиж Сако сел на бордюр в нашем дворе, положил к себе на колени окровавленное, совсем мертвое тело Парона и заплакал, завыл, застонал:
– Ну куда ты один уходил? Почему один уходил? Почему не разбудил? Ай, Парон! Ай, Парон! Господин родной! Господин товарищ! Господин брат! Господин единственный!..
И плакал. Потом снова:
– Ну куда ты один уходил? Почему один уходил?..
Постепенно все жители нашего дома собрались во дворе, вокруг Сако и его мертвой собаки. Никто не знал что делать. Жалко было, конечно Парона – добрая псина была, но Сако было жалко еще больше. На кого теперь будет кричать Сако? На ком срываться? И вообще: как будет теперь Гиж Сако без своего Господина? В нашем дворе никто этого не знал.
Парона похоронили за домом, рядом с гаражами. Хоронили всем двором, было очень много народа, и Гиж Сако сказал короткую речь. А потом вдруг почему-то приехал на черном BMW то ли чиновник какой-то, то ли депутат и стал кричать на нас, что, мол, не Сако только один гиж, но и мы все – то есть жильцы дома, что был в самом Центре Еревана, недалеко от Оперы.
Екатерина Али
Неприснившийся сон в провинции Китая
Мне приснилось, что я родилась в теле Москвы, в голове красного червя яблока. Я сидела на поле, залитом абрикосовым светом, и перемещала предметы, мешая начала. А в отступлении обнаружила сходство. Когда я сидела в лесу, пришёл сентябрь. Он носил оранжевое, играл на гитаре и пил густые бордовые настойки. И тогда я проснулась в октябре в своей комнате на левом боку. Я открывала глаза и уходила вниз по лестнице к чудесным, искрящимся бесам. Красные, каменные яблоки лежали на столах, и всё кругом было каменно-прекрасно. Всегда видела этих бесов гладкими, вычищенными и застывшими. Хороводы юбок, женщины в телах мужчин, Шанхай в баре, в бедре – грезилось мне, на деле же снилось. Когда я проснулась наконец, голова была тяжёлая от схем, но я улыбалась и свешивала с балкона ноги. На небе цвёл миндаль, распускались почки, розово-белые цветки сыпались градом. Я сидела на балконе запечатанная в шаль. После видела мага – он стоял на дороге с чёрным посохом и менял местами предметы. Я увидела сходство духа; мы уходили вниз по косточке, начиная с верхних чакр. Воодушевлённая переливами оттенков от багрового, бирюзового до тёмно-тёмно-малахитового, я не оставляла его, но предвкушала очертание чёрта. Синим вечером, в переулке, на моих руках проступила кровь. И тогда я оставила мага в том переднем кармане, где храню книги, которые вот-вот выкину, сразу после поездки в горы. И вдруг я снова проснулась – передо мной остывала фиалковая вода, в которой плавал полумесяц; я сидела на гряде горы и прозревала сквозь космос дух. Слева рос чертополох и пахло жжёной травой. Внизу по серпантину двигался мужчина (будто бы близкий мне); он строил баррикады для зверей, хотя сам дико боялся ос. Этот мужчина, оставшийся в моей памяти, был смуглым и с белым сердцем-истиной-головой. Я не помню, что мы делали вместе, мы спускались и поднимались на гору в предвкушении удачи. В Новой Зеландии он стал моим мужем – в белой рубахе, у него были коричневые пальцы и шершавый язык. Мы рисовали на плоскости срезанного дерева набросок одного воспоминания, и я обнаружила себя за столом. Мы остановились – я вышла из среза и шла до самого моря, мы с мужем смотрели на неё – меня, и тогда я проснулась в Непале. Я купила слоников, чтобы привезти их друзьям, а к вечеру меня ожидала группа учеников. Помню, как зажигала свечи и вечером в тропических лесах говорила деревьям странные слова. Ночью ходила в ту харчевню, где меня каждый раз ожидала мать. Отбрасывая предметы от удивления пробуждения, я снова курила и потому знала, что ещё сплю.
