Жизнь – все же не символ, не одна-единственная загадка и не одна-единственная попытка ее разгадать, она не должна воплощаться в одном конкретном человеческом лице, и нельзя, один раз неудачно метнув кости, выбывать из игры; жизнь нужно – из последних сил, с опустошенной душой и без надежды уцелеть в железном сердце города – претерпевать. И снова выходить – в слепой, соленый, темный океан.
Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта.
В детстве я была уверена, что по мере того, как человек появляется на свет, ему все по порядку дается: рождение, счастливое детство, родители, бабушки и дедушки, братья и сестры, друзья, образование, первая любовь, первый мужчина, семья, дети, карьера, свой дом, внуки…, т.е., само собой приходит. Во всяком случае, так было написано в книжках, которые окружали меня с детства в большом количестве. Там было одно условие: надо быть хорошей девочкой… Я старалась ею быть и была уверена, что это – залог счастливой жизни. И почему-то меня не настораживала та вопиющая несправедливость, что сама-то я живу только с мамой и сестрой, без папы, в коммунальной квартире, хотя моя мама самая красивая и умная. Правда, у нас, всех моих кузенов и кузин, был один папа: обожаемый нами дедушка. Когда доходила очередь катания меня на дедушкиной ноге, а выглядело это так: дедушка садился на табурет, клал ногу на ногу, я садилась на его ступню, он брал меня за руки и подкидывал ногу вместе со мной. Моему счастью не было предела. Я часто пользовалась правом внеочередного катания в силу своего привилегированного положения среди детей: правом младшей внучки. Причем, это право никем и не оспаривалось. Так мы и жили, имея одного папу на всех: на маму, на маминых сестер и на моих братьев и сестер.
В тех моих книгах ничего не было сказано о потерях, которые нас ожидают, о том, что ничего в жизни просто так не дается, и даже то, что дается или ты знаешь, что это твое, иногда почему-то кому-то становится нужней. И, наверно, за это твое надо бороться, а не отходить с гордо поднятой головой в сторону: типа, а не очень-то и хотелось…
В тех книгах не было главного: рецепта стандартного сценария жизни.
Первые годы моей жизни прошли в деревенском доме маминых родителей. Наш дом стоял в центре села, поэтому мы все звались «Серядины». Бабушка моя, Анна Ивановна, была красивая статная женщина с двумя смоляными косами, сложенными в тугой венец. Как сейчас помню ее шелковистые черные, как воронье крыло, волосы, которые она расчесывала каждый вечер. Наши кровати разделяла печка, и часто я изо всех сил старалась не заснуть, чтобы дождаться и поиграть волнами расплетаемых волос. Увы, но мне от бабушки не досталось шикарных волос. Став взрослее, я с досадой спросила у бабушки, почему же у меня на голове жалкое подобие косицы. Моя мудрая и тактичная бабуля ответила: «Зато ты у нас самая умная…». Милая моя, как часто хотелось мне без сожаления променять свой ум на копну роскошных волос!
Я была постоянным «хвостиком» бабули. Я даже держала с ней пост. Не позволялось мне только одно: присутствовать при вечерней молитве бабушки. До меня доносился ее шепот, и я понимала, что строгий Боженька, который смотрит из-за китайских роз и фикусов и знает все про всех, где бы кто ни находился, слушает бабушку, но почему-то никогда ей не отвечает.
Накануне праздников, когда избу приводили в особый порядок, мне доверялось протирать каждый листочек фикуса и китайской розы сахарной водой, чтобы блестели листочки, и тогда я вынуждена была очень близко подходить к Боженьке. Делала я это с замиранием и страхом, стараясь не встречаться с ним взглядом. Я бы могла, конечно, пропустить особо близкие к нему листики, но вдруг вечером он об этом скажет бабуле! Я знала, что наказания за это не последует, но взгляда и укоризненного слова «Что же ты, Олинка…», было достаточно, чтобы с усердием вытирать каждый листочек.
Мытье полов мы делили с сестрами, и я всегда удивлялась, как смело они ныряли в заросли фикуса и китайской розы, не опасаясь сурового взгляда Боженьки. До сих пор помню все подробности этой иконы: глаза, волосы, жест, даже цвет одежды. И, что странно, нигде не встречала ее повторения.
По воскресеньям мы с бабушкой ходили навещать «тетяку», ее отца, парализованного прадедушку Ваню. Летом его выносили и сажали на завалинку перед домом, а зимой он лежал в избе, всегда чистый, с аккуратно подстриженной бородой, в наглухо застегнутой рубахе. Позже я узнала, что наш прадедушка в годы коллективизации был оголтелым революционером и сбрасывал колокола с деревенской церкви. Церковь, конечно, была уничтожена задолго до моего рождения, но в моем детском сознании невероятным образом она запечатлелась. Когда я маме рассказывала, где стояла церковь и другие невероятные подробности, она с досадой говорила, что ничего такого не помнит.
У бабушки было четыре брата, и двоих их них звали Василиями. И все знали, о ком речь, потому что старшего звали Васька, хотя он был очень уважаемый, потому что после войны жил в Москве и возил какого-то очень важного человека из Кремля. Кстати сказать (скорее, не кстати), однажды он нас с мамой встречал на своей шикарной «Волге», и меня в ней стошнило прямо на шикарное кожаное сидение: тогда мне еще было тошно ездить на подобных авто.
А второго, младшего брата, звали Васяка. Он был большой любитель выпить и подебоширить. Впрочем, такое поведение было скорее обычным в деревне. Нет, конечно, не поощрялось! Но как бы понималось и великодушно прощалось.
И никто не задумывался, почему в семье два Васьки-то? Имен что ли других не нашлось. Но у нас есть еще вполне молодой очевидец событий, это моя двоюродная сестра Галя, которая дольше всех прожила в родительском доме и фактически воспитывалась бабушкой. И только несколько лет назад, сидя на скамейке под израильским солнцем, она рассказала мне, что, оказывается, у прадедушки Вани было две жены: Лена и Таня. И каждая из жен подарила ему по Ваське: как батюшка в церкви нарек, так и назвали. Лена умерла при родах. А к бабе Тане, своей мачехе, наша бабуля относилась очень уважительно, называла ее «неняка». Я ее запомнила как страстную собирательницу груздей. Эта стремительная сухонькая старушка всегда приносила в «запоне» (так назывался фартук) свежие груздьи, которые бабуля солила, добавляя туда какие-то коренья и листья. Вкус этих хрустящих грибов остался в той жизни, в том счастливом детстве.
А еще Галя рассказала, что мать Лены, первой жены прадеда Вани, наша прабабушка, ходила пешком в Иерусалим. Вот как витиевато проходит связь времен, событий и действующих лиц: моей сестре надо было выйти замуж за еврея, чтобы поселиться в Израиле. А мне надо было работать в авиакомпании, придумать и создать систему учета финансовой деятельности представительства и приехать внедрять ее в первое представительство, которое находится в Израиле. Так Израиль поселился в сердцах правнучек. Привет тебе от нас, прабабушка Лена: твои внучки ездят в Иерусалим на комфортабельном авто.
