Отец при рождение дал ему имя Аристун, Аристотель, и будто в насмешку над этим именем великого учителя великого завоевателя и воина, мальчик Аристун родился больным, неполноценным, что с каждым днем, с каждым месяцем все более отчетливо и явно проявлялось на лице ребенка. Однако имя менять не стали, и отец называл его Артуркой в честь своего погибшего русского друга.
Это был странный поезд: состав из тринадцати товарных вагонов, который замыкал единственный пассажирский. В нем и жил божий человек, мальчик Артурка.
Состав шел по своему маршруту и своевременно делал остановки, где товарные вагоны то разгружали, то загружали, потом их крепко запирали и состав, отстояв на станции положенное время, плавно отходил от перрона и продолжал свой путь, а о пассажирском вагоне будто все позабыли, никто не обращал на него внимания, несмотря на то, что он был тут, в самом хвосте поезда и своей чистотой и ярко зеленой окраской резко выделялся от отталкивающе грязных, невзрачных слепых без окон товарных вагонов. Тем не менее, как ни странно, в единственном пассажирском вагоне имелось все, что необходимо для нормальной жизни – вагон был снабжен водой, электричеством, было в нем тепло и уютно, что вовсе не лишним было в ту холодную морозную январскую погоду, когда то и дело поднималась метель и принималась кружить в степи, по которой тащился состав. Артурка смотрел в мерзлое окно на метель, надышав маленькие кружочки в стекле и думал.
Он не знал, сколько ему лет, никогда об этом не задумывался, но урывками вспоминал свое детство, некоторые яркие моменты – как вспышки – из детских лет, и казалось ему, что это не его детство, а чье-то чужое, потом напротив, чудилось, что они были совсем недавно, эти вспышки, может даже на прошлой неделе, и хотелось вернуться и что-то исправить, сделать иначе, будто в ровном движение поезда разладилось нечто такое, что беспокоило, лишало комфорта, как ресница в глазу, как бешеное сердечное биение, как беспричинный озноб. Сейчас ему было семнадцать, выглядел он немного старше, и уже намечался небольшой, рыхлый животик от малоподвижной жизни, которая протекала у него вяло, ограниченная пространством квартиры, где он жил безвылазно, а теперь – стенами вагона, из которого не хотелось выходить даже на долгих остановках; было боязно, людям он не верил, относился подозрительно, обостренным чутьем, интуицией, что заменяло ему недоразвитый ум, чувствовал в них скрытую угрозу; он любил сидеть у окна вагона и смотреть на заснеженные поля, проплывающие мимо, взгляд у него при этом был бессмысленным, как у человека вспоминающего мечту. Попал он в этот поезд недавно, а может уже давно, но как давно он тоже не помнил и не старался вспоминать – бессмысленное занятие – у Артурки со временем были испорчены отношения, и когда раньше он силился что-то вспомнить, какой-то эпизод из жизни, старался вспомнить, как давно это происходило, у него начинала сильно болеть голова. И он прекратил подобные опыты, тем более, что они были абсолютно никчемны. Какая разница, когда произошло то или иное событие: оно произошло и осталось в памяти, и это гораздо важнее, чем сроки. Какая разница сколько ему лет, вот он живет, сидит у окна, медленно жует бутерброд с колбасой и острый запах дешевой чесночной колбасы что-то ему напоминает, что-то, что произошло когда-то…
Вагон, где жил Артурка был дипломатический, в котором давным-давно ездили избранные в обществе люди, и тут для них создавали особый комфорт, чтобы они ни в чем в поездке не нуждались; был, разумеется, и обслуживающий персонал, чего, разумеется, у Артурки не было. Он сам был обслуживающим персоналом и как умел обслуживал самого себя. Он ничем не занимался, просто смотрел в окно, и о нем, как ни странно, будто все позабыли: никто из чиновников железной дороги на редких остановках поезда не входил к нему, не интересовался кто он и зачем он здесь, не обращали внимания даже на резко выделявшийся от товарного состава вагон, будто он, этот вагон был невидим, и играл с людьми в прятки, с людьми, которым не хотел показываться. А служащие на железной дороге, на станциях даже близко не подходили к этому вагону, будто в нем везли прокаженных, и это длилось уже давно, а как давно – кто его знает? Артурка не любил время… Поезд тащился на средней скорости по своим делам, а красочный, яркий и уютный изнутри вагон тащился вместе с ним, но жил в отличие от всего состава товарного поезда своей необычной тихой жизнью.
Порой, когда поезд останавливался на станции по своим товарным делам, и из нутра вагонов выгружали большие мешки и коробки, ящики и сельскохозяйственное оборудование, и многое другое, и потом загружали вагоны чем то новым, что поезду предстояло везти до определенной станции, где эти новые товары тоже ждала выгрузка, женщины, пожилые и молодые, стоявшие по краям полотна вдоль рельсов, продававшие лепешки, пирожки, вареную кукурузу, сыр, сметану, сало, веселые, закутанные и промерзшие торговки, уже давно знавшие Артурку (потому что этот поезд, как заколдованный, двигался по кругу и через двое суток оказывался опять там же, где останавливался два дня назад), и полюбившие его за смирный, тихий характер и бессмысленный взгляд слабоумного, угощали его, протягивали снизу в окно свои продукты, подойдя вплотную к вагону (платформы, обычно, хватало только на товарные вагоны, а вагон Артурки оставался не достигнув платформы, как бы никому не нужный, как бы сиротливый), и если поезд стоял на станции долго, кто-то из молодых и бойких бабенок с веселым смехом поднималась в вагон и проводила с Артуркой счастливые полчаса, пока оставшиеся внизу зубоскалили, и пока поезд пронзительным гудком не возвещал о своем отправление. В этих местах наблюдалась острая нехватка мужского населения, но Артурка был не совсем мужчина: он был полу ребенок, полу мужчина, и это очень нравилось разнузданным бабенкам.
Артурка ехал по этому огромному мегаполису, где такая мелочь как элитный пассажирский вагон, прицепленный к товарному поезду не вызывала ни в ком из жителей, привыкших ко всему, ни удивления, ни любопытства, в отличие от маленького провинциального городка, патриархального по своему многовековому укладу, где горожане-провинциалы еще не утратили способности удивляться по всякому поводу, а порой и без всякого более или менее веского повода, и в том маленьком сонном городке у него было множество родственников близких и дальних, которые должны были заботиться об умственно отсталом сироте Артурке, и заботы их порой достигали такой степени навязчивости, что Артурка близок был к тому, чтобы повеситься и избавиться от такой закрепощенной, безвольной жизни, где все заранее было продумано и установлено для него другими людьми и нельзя было ни на шаг отойти от чужих предписаний, и где он чувствовал себя очень больным и с каждым днем все хуже. И однажды, поразмыслив остатками ума, что природа у него еще не отняла, он решил, что вешаться может и не стоит пока, но другой смелый шаг сделать придется. И под утро, когда одна из родственниц, которую вряд ли он мог назвать конкретно до того они все перепутались в его слабых мозгах, расплывающейся памяти, дежурившая в его квартирке, приставленная к нему, безмятежно спала, привыкшая, что любимый всеми юный и несмышленый, безвольный отрок ничего не предпримет без её согласия, Артурка как раз без её согласия и без согласия всей остальной орды заботливых родных и близких, поднялся с постели, оделся, как умел (потому что его, семнадцатилетнего до сих пор раздевали и одевали его добровольные опекуны, точнее – опекунши) и тихо, на цыпочках, стараясь не шуметь и не скрипеть рассохшимися половицами, вышел из дома и помчался, куда глаза глядели. Улицы родного городка ему были незнакомы, но он знал, что где-то должен находиться вокзал, а на вокзале поезда, которые увезут его от бессрочного заключения в четырех стенах. Опекунство над мальчиком и надзор были строжайшими, чтобы он случайно не навредил себе сам: не упал бы в колодец, не попал бы под машину, которых в городке было не так уж много, не ударился бы головой об стену соседнего дома, не залез бы на дерево и не рухнул бы на землю с высокой ветви, не укусил бы ненароком кого-нибудь из прохожих и не попал бы в неприятную историю, ну и так далее… У Артурки было в кармане немного денег, которые лежали в шкатулке и от него не скрывали, потому что все няньки знали, что они ему не нужны и он никогда не проявлял к ним интереса, но вот накануне своего побега он как раз и проявил интерес, позаимствовав из шкатулки сумму, оставленную на домашние расходы, зная что за эти бумажки дают нужные вещи. Родители Артурки погибли в авиакатастрофе, когда ему было четыре года, отец его был очень богатый крупный бизнесмен, и никто не мог понять что его с семьей удерживает в таком маленьком захудалом городишке, где человеку такого масштаба было нечего делать, бизнес его был в нескольких крупных городах, и он часто наведывался туда, взяв с собой и жену, и вот его последняя деловая поездка закончилась так печально. Завещания он не оставил, сына до сих пор ни один психиатр официально не засвидетельствовал, как слабоумного, над кем требовалось опекунство, и родные – точнее, один из них – ждали совершеннолетия Артурки, пеклись и заботились о нем, чтобы в нужное время дать ему на подпись нужные бумаги и вступить во владение огромным наследством, если только подобное понадобится. Разумеется, они и дальше не отказывались заботиться о своем подопечном, но очень уж эта забота напоминала любовь и ласку строгого режима – он полностью был во власти близких родных.
