Как только бабушка приезжала к нам, сразу же и наступала весна. Она утверждала, что эту весну в чемодане возит.
– Вон он какой у меня.
Я пялился на рыжий чемодан с разными наклейками на ненашем языке и переспрашивал:
– Какой?
– Внушительный. Туда вся моя жизнь помещается. Не то что весна.
И правда, чемодан нам казался бездонным. Кроме (как называла бабушка) «шаблов», там лежала в теплых шалях алюминиевая кружка, штук пять новеньких рыбацких колокольчиков, стекло от керосиновой лампы, завернутое в слои желтой грубой бумаги, три или четыре карабина для альпинистских снаряжений, моток самой веревки с сердечником… В картонной коробке ждали спокойной воды убийственной красоты поплавки, которые даже в руках держать было немыслимо, словно это перья какой-нибудь диковинной птицы. В целлофане – свинцовые грузила, отлитые, как гирьки, резинки для донок, узенькие дощечки с намотанной леской, пассатижи.
– А пассатижи-то для чего? – интересовался отец мой (а для неё младший сын), глядя, как она наводит в малиновой изнанке «шик».
– Сгодятся, – уклончиво отвечала бабушка. – Вот, к примеру, еду я раз в поезде, а там парочка распутная заперлась в туалете, чо уж они там делали? Никакого пространства, антисанитария одна. А потом выйти не могут, голосят… Проводница подошла, ключом своим рогатым – тыр-пыр. Шиш! Не поддается замок. А тут я как тут со своими пассатижами, чуток ущипнула, провернула – шварк, и открылося.
Всё это добро бабушка закупала, принимала в дар, путешествуя зимой по детям и прочей родне, готовясь к летнему рыболовному сезону.
Иногда мы вместе ходили с ней в магазин «Рыболов-охотник». Что-то докупить, взять впрок. Она шныряла, лихо лавировала средь плечистых мужиков рыболовов и охотников. Продавцы сперва относились к ней с некоторой издевкой.
– Есть тройник однерка, милок?
– Тебе, бабуль, зачем?
– На сома, – простодушно говорила она. – Прошлый год взяла одного, ростом чуть поболе тебя. И что характерно – прям за мужской причиндал взяла, да, позуправ те говорю.
Или повертит в руках спиннинг и скажет:
– Хороша вещь.
Нюхнет и удивится:
– Вишневый.
Затем бережно водрузит на место:
– И всё равно баловство.
– Бери, баушка, – скажет, как ребенку, продавец.
– Не, парень. Не бабское это дело – махать, наше дело подмахивать, – скабрезно выразится она. – Да и арашек, поди, опять полный позем будет. (Арашками она звала колорадских жуков.) Когда мне с удочкой-то? Хошь и с такой волшебной. Я по-деревенски «телевизоров» (сеток под названием экран) наставлю, морды две штуки есть, донки. А к осени мотыгой наловлю, – ввергала она в полный ступор продавца.
– Как это – мотыгой? – уже не ухмылялся тот.
– Очень просто, – обозревала бабушка накомарники. – Есть у нас в деревне два озера. Глыбкое и не очень. По весне они по лощине такой сообщаются, из глубокого тогда караси и переплывают в то, которое не очень. Летом-то я огород из него поливаю, а к августу воды что в блюдечке остается. Коровы, лоси приходят напиться. Оставляют «копытца», ну, ямки. В них влага и задерживается. А карась-то он живучий. В этих ямках сколь угодно существовать может. Ну, вот я беру мотыгу, лукошко и иду. Буздык в одно «копытечко», шмяк в другое – жареха готова. Приезжай, мил человек, и на твою долю хватит.
Не помню, оставалась ли она довольна произведенным на здоровенных мужиков эффектом… Или просто уходила. Единственное место, где она могла молча простаивать часами, был отдел мормышек. Бабушка смотрела на них зачарованно. Думала о чём-то.
В тот вечер, когда мы совершали поход в магазин, мама подарила ей новенькие резиновые сапоги. Бабушка надела их, сидя на табуретке, повертела ногами, издавая приятный скрип.
– Ты глянь, с зайцами.
Сапоги и впрямь отбрасывали по стенам и потолку тёплые, мягкие блики – солнечных зайчиков.
Бабушка благодарила и улыбалась:
– В таких сапогах и замуж не стыдно.
А потом произносила мне шепотом:
– Как договаривались. Уходим чуть свет на первый автобус. Отцу я намекну. А в школу я тебе потом каку-нть записку настрочу.
Правда, писать она вообще не умела.
рисунок фрау Шпигель
Дед Куторкин пришел к нам за лестницей.
– Все, – сообщил он. – Хватит! Обсерваторию строить буду.
Бабушка аж поперхнулась, закашлялась в сенях. Там она жарила утренних карасей, и не просто так жарила – пыталась добиться корочки.
– Где ж ты этот, – сиплым после кашля голосом произнесла, – скоп-то
возьмешь?
Представление о том, что такое обсерватория бабушка уж худо-бедно имела.
Она, конечно, отлично знала, что все создал Бог. Но была порой не прочь выслушать и иную, научпопную точку зрения. Поэтому вечерами внимала умным передачам из приемника «VEF».
– Где-где, – бубнил дед Куторкин, и смахивал с рукава пиджака полосатого (как арестант) колорадского жука.
В жирном солнечном пятне сидел, качался, ронял голову, разомлевший после ночных дебошей кот. Колорадский жук упал точно под нос ему. Он ловко подцепил картофелееда лапой, пожевал, хрустнул, скривился, будто от кислятины, да и выплюнул. Жук на всякий случай притворился, что совсем дохлый.
– Как где? В чулане, – всполошился дед. – Прошлой весной, на мое рожденье Ферапонт приезжал. Ферапонт, священник, помнишь? Ну и подарил. Головастый мужик, я тебе скажу.
– Он-то головастый, да у тебя нападанные листья там. Накой он тебе сдался? – подлила бабушка масла в карасей.
– Да я трижды ударник социалистического труда! – парировал дед.
– Вопросов нет, – сдерживаясь, как можно спокойнее, сказала она. – Только не забывай, что Манька, зазноба твоя, председателем колхоза была.
Чуть-чуть даже смешно было думать, что у Куторкина имелась когда-то любовница.
– Ну так-то да, – с едва заметной гордостью, произнес он. – Но щас не об этом. Подарил мне Ферапонт телескоп-то. Говорит – на, Степаныч, гляди на звезды, достигай гармонии с миром. И вот третьего дня так мне в ухо шибануло и стрелят и стрелят. Наверно, себе думаю, с гармонией это самое, не того. Позвал Витьку Кутяя, он по бумажке этот телескоп вмиг одолел. А чего ему, он вон Ка-700 до винтика в соседнем колхозе разобрал и в телеге перевозил. В свой колхоз. Ну, слыхала же, газеты писали. Правда, потом отсутствовал в дому года четыре. Рукавицы в Явасе шил.
Собрал, значит, и говорит: площадка нужна крепкая где-то на высоте. Чтоб окуляр дрожь земли не колебала. Мне опять кэээк в ухо шарахнет: амбар! Крыша-то у него земляная. Вот только лишь полынью заросла.
Я и решил: табуретку туда поставлю. И будет у меня там – вообще атас. Астрономом, ясен пень, не стану, но хоть шею разомну. Ну, и эта… гармония придет. Приде-оот. Куда денется?
