По прошествии многих лет, как в золотоносном ручье, вымывается все буйное опьянение крутой волны весеннего паводка, постепенно отстаиваясь в вашем сознании и оседая драгоценными крупицами опыта, зрелой мудрости. И примечаем – на дне, среди камней, которые мы разбрасывали всю свою остросюжетную жизнь, буравя песок, еле заметно пробивается кристальный родничок детства, наполняя и питая наши сердца чудными воспоминаниями. Неизмерима его глубина и чудодейственна, как лекарственное средство для усталых душ, изрядно потрепанных на проселочных дорогах бесконечного бытия.
Мы возвращаемся туда во снах, мечтах и желаниях. А если не кривить перед собой – до времени просто прячем детство в своих задубелых от материальности телах, не забывая, однако, черпать и черпать из этого животворного родника, утоляя жажду, отмывая запыленные лица, нечистую совесть и души. На все наши взрослые ухищрения, страдания и потрясения неотступно смотрят синие глаза нашего детства, соизмеряя содеянное нами с небесной чистотой какой-то высшей морали, искренней и изумительной, как улыбка младенца.
Коротка человеческая память, но хочется продлить, сохраняя это мгновение для тех, кто останется после. Отдельные эпизоды детства отразились в моих стихах островками, разделенными уймой времени и событий. Сохранить в подлинности этот единственный и драгоценный период жизни может только повествование, которое я и представляю Вашему любезному вниманию.
Крохотный деревянный поселок, рассыпанный спичечными коробками домиков и бараков, щетинясь иссиня-темной кожурой драночных крыш, тонул между гольцами окрестных гор в огромном мироздании Забайкальской тайги, которая, обступая и нависая со всех сторон, волновалась, недовольно шумела ветрами, будто стараясь поглотить это жалкое людское пристанище с его раздражающей трескотней телег, дымом, зычным бабьим говором и лаем собак.
На небольшом пятачке возле конторы стояла полевая кухня с приступком из наскоро сколоченных горбылей, и Анна, молодая ладная солдатка, проворно орудуя черпаком, раздавала рабочим дымящееся варево, весьма отдаленно напоминающее обед. Каждый день директор леспромхоза, уже немолодой инвалид, комиссованный по ранению, в невероятных муках сам составлял это скудное меню. Все, что ему правдами и неправдами удавалось раздобыть, варилось в этом котле. Какая-то кукуруза, картошка, гречиха и даже жмых, который предназначался для подкормки животных. А если, по несчастью, на лесосеке падала лошадь, то в мутной баланде можно было обнаружить еще и кусок мяса. О хлебе только мечтали. Изголодавшие рабочие, в основном бабы, подростки и уже в который раз востребованные страной старики, ковали в тылу эту нашу неизбежную русскую победу. Никто из тех людей ни на секунду не сомневался в том, что враг будет разбит, а победа будет за нами!
День выдался жаркий. В топленом молоке неба висело разбухшее от перегрева светило, и не было спасу никакой твари. Смоляной воздух был разбавлен басовитым гудением паутов, серым облаком, кружащим надо всеми, кто шевелится, с единственной неотступной жаждой укусить и напиться чьей-нибудь кровушки. Собаки, вытаращив глаза, будто дразнились, высунув свои красные языки.
Сбросив ненадолго брезентовую робу, солдатки привычно отбивались от слепней березовыми ветками, оставаясь в потных выцветших майках, первоначальный цвет которых невозможно было предугадать, а затертые до глянца выпуклости над сосками вовсе не отталкивали пристреленных взглядов редких мужичков, а лишь подчеркивали совершенство природных женских форм, за которыми угадывалось их волнующее весомое содержание.
Анна совсем сомлела у горячего котла. Но люди, уставшие и голодные, все подходили и подходили, протягивая алюминиевые миски, не ведая, что сегодня им зачерпнут. Приторно пахло смолой и потом. Невольно глянув на проселок, Анна приметила вдалеке копошащееся существо. Ползущий ребенок по тем временам был явлением обычным и не вызывал особого беспокойства у окружающих. Лето. Но какое-то еще не оформившееся предчувствие уже коснулось ее острым коготком уколов в сердце. Неужто не доглядели? Детей у Анны было трое. Все ее наказы старшему и дочурке разбивались в прах, когда они оставались одни. Валерка, наобещав «золотые горы» младшей сестренке, убегал с ребятами на речку, а Раечка, усыпив меня, просто не имела сил бороться со всякими летними искушениями и соблазнами. А я не мог долго спать голодным. Да и сейчас, по прошествии многих десятилетий, не могу. Мама не спешила отнимать меня от груди, ее более радовало, что сынок рос, как на дрожжах, ядреным, подвижным и упругим, подобно пробивающемуся сквозь земную твердь молодому масленку. Поэтому, проснувшись в зыбке, которая представляла собой нехитрый деревянный подрамник, обтянутый мешковиной и подвешенный веревками к потолку, я привычно «десантировался» и, набив очередную шишку, безошибочно определял курс.
Глянув еще раз в сторону дороги, Анна поняла – этот знает, куда ползет. Бросить людей и раздачу было неудобно, а сердцем бежала навстречу. Разрозненные мысли толпились в голове, не выстраиваясь в какое-то конкретное решение. Обычно приветливая, заученными движениями она разливала обед, не глядя в лица людей и не отвечая на их реплики, тревожась, измеряя глазами расстояние до того места, где копошилось, медленно приближаясь, поблескивая голой попой, ее родное чадо. И неизвестно, сколько бы еще ее любящая душа ползла вместе с ним по пыльной дороге, когда из-за ближайшего березняка пушечным выстрелом вывалился клуб пыли и с бешеной скоростью стал приближаться по большаку. Через мгновение все поняли – это был табун, ошалевший от серых лесных кровопийц – паутов, угрожающей тучей летящей за ним. Я не раз удивлялся тому, как ухитряются в природе мелкие кровожадные твари обратить в бегство такое огромное благородное и сильное существо, каким является лошадь. Это были не орловские рысаки, а ломовые рабочие трудяги, ежедневно в поту и пене отрабатывающие свой нелегкий хлеб на лесоповале, таская на волокушах к эстакаде длинные хлысты строевой сосны и свинцовой лиственницы. Они неслись во весь опор к воде, чтобы, взорвав реку ослепительными брызгами, избавиться от этой истребительной авиации ненасытных гудящих вампиров.
У Анны захолонуло под сердцем, и колючий озноб гадюкой скользнул по спине. Пастух, увидев ребенка, метнул свою гнедую монголку наперерез, но тут же был отброшен могучей массой горячих лошадиных тел. Земля гудела под их тяжелыми копытами. Из побелевших губ Анны вырвался короткий крик, разломивший небо. Он полоснул по верхушкам дрогнувших елей и мгновенно угас, захлебнувшись в смоляном вязком топоте одичавшего табуна. Невидящим взглядом она смотрела туда, где еще секунду назад копошился такой родной и теплый комочек ее плоти. Пальцы слились с металлом какой-то мертвой хваткой, будто эта злополучная рукоять стала единственной опорой в жизни, всем существом чувствуя в себе эту боль и отчаянье от невозможности отвести руку судьбы и что-то изменить. Тупо смотрела на дорогу, медленно оседая на ватных ногах. Это по ней тем ясным безоблачным днем пронесся табун, вбивая, будто гвозди в землю, маленькие радости, надежды и всю эту нелегкую жизнь простоволосой солдатки, оставив очередной рубец, отметину на ее материнском сердце.
