Глава I. Радостное известие
Стояло позднее сентябрьское утро. На улицах города царила привычная суета: слышны были крики возниц, стук обитых железом колес по булыжной мостовой, ржание и храп лошадей. В высоких повозках, преимущественно двуконных, везли всякую всячину: мебель, сено, мешки с зерном, мелкий скот. При этом что ни возница, то обязательно интересное лицо: то узкоглазый татарин, то бородатый еврей, то умеющий показать себя франтом поляк-шляхтич, а то перепачканный дорожной пылью светловолосый деревенский детина в соломенной шляпе. Их всех объединяло одно: выражение любопытства на лице. И головами она крутили во все стороны. Еще бы – люди выехали не просто по делам, но и для того, чтобы посмотреть мир.
Но иногда привычный уличный гул прорезали крики и громкий цокот копыт. В такие минуты движение замедлялось: повозки останавливались, а возницы поспешно снимали шляпы, – по улице проезжал вельможа. Обычно он сидел в карете с зашторенными окнами, поэтому определить, кто именно ехал, было трудно. Зато можно было поглазеть на его сопровождение – гайдуков, выездных лакеев, форейторов. Своим пестрым нарядом и выражением лица каждый из этой братии едва ли уступал хозяину. А потому не диво, что простой люд при встрече с подобным кортежем пугливо сторонился. И было отчего. Какой-нибудь зевака, не успевший остановить свою лошадь, сейчас же получал от одного из гайдуков плетью по спине. Удар порой валил беднягу под колеса, но это не смущало бездушных слуг. Чем знатнее и богаче был их хозяин, тем бесцеремоннее они себя вели.
Насколько шумно, а порой и тревожно было на улицах, настолько же тихо и покойно было за толстой каменной оградой доминиканского монастыря. Тишину нарушала разве что стайка драчливых воробьев. Из крохотного дворика можно было попасть либо в костел, либо в жилой корпус. Двери жилого помещения монастыря располагались на уровне второго этажа, куда вела деревянная лестница с перилами. В неспокойные времена лестница убиралась, и здание становилось маленьким замком.
В монастыре действовала школа. В этот день в одной из келий шел урок поэтической риторики. Его вел сам приор – отец Симеон. Коренастый и лысый, он был одет в коричневую палию с откинутым на плечи капюшоном и подпоясан белым шелковым ремешком. Перед ним на неуклюжих деревянных лавках за узки ми столами сидело несколько учениц того возраста, когда говорят: «Еще не курица, но уже не цыпленок». Это были дочери самых знатных особ города. Панночки были одеты в одинаковые светло-синие платья, украшенные белыми, как снег, ажурными воротничками и такими же манжетами. Сидели они тихо и, казалось, все внимательно слушали. Но только один приор знал, кто из них действительно слушает, а кто лишь делает вид. На тех, кому учение не давалось, отец Симеон не обижался, зато к ленивым был особенно требователен.
– Особую силу и святость поэтической фразе придает сравнение. Яркий пример тому – Псалтырь Давида. В нем чуть ли не каждая фраза построена на сравнениях. Взять хотя бы вот эту. Послушайте, – приор посмотрел на полукруглый свод и прочитал по памяти: – «Возгремел на небесах Господь, и Всевышний дал глас Свой, град и угли огненные. Пустил стрелы Свои и рассеял их, множество молний, и рассыпал их. И явились источники вод, и открылись основания вселенной от грозного гласа Твоего, Господи, от дуновения духа гнева Твоего. Он простер руку с высоты и взял меня, и извлек меня из вод многих».
Монах помолчал, как бы давая ученицам понять смысл прочитанного, потом спросил:
– Как вы думаете, дети мои, о чем говорится в этой песне? Ну, кто ответит? Пожалуйста, панна Марица.
Дочь влиятельного магната, толстушка Марица Гонсевска, слушавшая раскрыв рот, тут же, не вставая, сказала:
– О сильном громе, ваше преподобие, об урагане и молнии, – она помолчала, потом печально добавила: – Такой молнией этим летом убило у нас двух холопов, детей. Они бежали от озера через горку.
Это неожиданное признание заставило всех оглянуться на толстушку. Ученицы невольно представили себе двух бегущих детей и, будто по команде, стали креститься. Послышалось сочувственное: «Упокой, Господи, души рабов Твоих».
– Так, – удовлетворенный ответом, отозвался приор. – А что скажет панна Барбара?
За первым столом сидела дочь Анджея Радзивилла панна Барбара. Светлые, как вызревший лен, волосы ее были скручены в толстые кольца и лежали на темечке, отчего казалось, будто на голову водрузили колпак. Лицом панночка напоминала двенадцатилетнего ребенка. Ее неисчезающая улыбка и веселый блеск карих глаз говорили о том, что она любительница пошутить. Но не только выражение лица и прическа выделяли ее среди сверстниц. В ее фигуре, и особенно в движениях, было что-то такое, что невольно привлекало внимание. Панна Барбара таила в себе необъяснимое изящество. У нее были очень красивые, хотя и тонкие руки. Еще неловкие и одновременно величественные движения ее покоряли сердца даже тех мужчин, кому случалось увидеть девушку всего лишь мельком. Было очевидно, что в недалеком будущем она станет объектом пристального внимания поклонников. Поговорив с ней, можно было заметить, что она умна, темпераментна и достаточно самостоятельна. У нее был взгляд нежного бесенка – того самого, который говорит то, что думает, и де лает то, что хочет, и при этом не любит унывать. Питая слабость к украшениям, панна Барбара, тайно нарушая законы доминиканской обители, носила под воротником жемчужные бусы – эту свою страсть она побороть не могла. Отец Симеон не знал о бусах, зато о них знали родители панночки, и, конечно, ими эта вольность не осуждаться не могла. Особенно строг был отец Барбары – каштелян Великого княжества Анджей Радзивилл.
