* * * Batafurai (Бабочка)
Batafurai (Бабочка)
1
Он сидел не первый год. И даже стал привыкать к зоне: к унылым двухэтажным баракам, к неспешным (а куда спешить – пятьдесят метров туда, пятьдесят – обратно) прогулкам в пределах «локалки», к круглосуточной неутихающей «движухе», медленному, с тщательной расстановкой слов и акцентов общению, к нечастым походам в библиотеку, где среди морально и идейно выверенной литературы обнаруживались настоящие сокровища, практически нечитанные тома Фирдоуси, Руставели, Зульфикарова, русской и советской классики, книги по истории и философии… Он брал в руки какую-нибудь «Историю Древней Руси», смотрел на год издания – 1947, и чувствовал себя первооткрывателем, бережно отделяя одну от другой ни разу не листанные страницы…
Он довольно быстро понял, что выжить здесь можно только сохранив в неприкосновенности свой собственный мир. Он создал очень компактный его вариант и никогда с ним не расставался, и никого в него не пускал, ограничиваясь внешним, минимально необходимым общением с «со-лагерниками». Всюду нося свой мир с собой, он старался всеми силами раскрашивать и украшать его, как рождественское дерево, впитывая, отыскивая в серых, похожих один на другой, днях крупицы впечатлений, красок, эмоций, любых признаков того, что душа еще жива. Теплится еще под толстым слоем пепла сгоревшего прошлого…
Когда чтение утомляло, он пытался найти занятие рукам, остро чувствуя, как быстро и бесполезно уходит время. Он знал, что если не делать ничего, а просто ждать, считая время от проверки до проверки, сойдешь с ума. От бесконечного ожидания неизвестно чего.
Вокруг кто-то резал по дереву, кто-то изготавливал альбомы и записные книжки, кто-то вязал или шил, кто-то чеканил или выжигал картины или иконы, кто-то даже шил обувь, причем все весьма высокого качества, поскольку материалы были в дефиците, и за испорченную или плохо сделанную вещь следовал «спрос».
Были и такие, кто писал. Письма, заявления, «ходатайки», жалобы. Умение грамотно, связно и обоснованно излагать на бумаге мысли ценилось очень высоко. У «писателей» под рукой были добытые правдами и неправдами действующие кодексы, обязательно с комментариями, и сборники нормативных актов. И уж если такому «писателю» удавалось в результате переписки с инстанциями добиться сокращения срока или хотя бы смягчения режима, слава о нем моментально разлеталась по зоне.
Пользовался спросом и такой жанр, как письма «заочницам».
«Заочницы» – женщины «с воли». Это важно. Не «жучки» со своим богатым лагерным опытом, которые сами, чтобы скрасить тоску и неустроенность личной жизни, готовы писать кому угодно, и которым чтение ответов заменяет сентиментальные женские рОманы, а именно «вольняшки». Одинокие, испытавшие не одно разочарование в жизни, но сохранившие трудноистребимую, почти непобедимую способность исключительно женской души – выслушать и пожалеть.
Адреса таких женщин добывались по-разному. И у немногих счастливцев, сохранивших связь с семьей – адреса подруг и знакомых, а чаще – в газетах с объявлениями «Хочу познакомиться». Газеты эти, естественно, администрацией не распространялись и «затягивались» всеми доступными способами.
«Писатели» расписывали образ мужественного, много испытавшего и умудренного жизнью романтика, попавшего в сии не столь отдаленные места совершенно случайно, в результате происков недругов, иронии судьбы или «заступившись за девушку», буквально вырвав ее из лап покусившихся на ее честь и достоинство.
Переписка никогда не бывала да и не могла быть долгой. Чаще всего ответа не было и на первое письмо, все зависело от умения «писателя» задеть тонкие женские струны, вызвать интерес или сочувствие, замаскировав истинные намерения, которые одинаковы у любого «сидельца», не имеющего ничего и никого за забором – «грев» и свидание. Те же, кому удавалось растянуть заочное знакомство хотя бы писем на пять, живо делились с корешами своими впечатлениями о «подругах», в самых сочных и красочных выражениях, ловя завистливые взгляды. В этих рассказах могло быть все, что угодно, но пока переписка была жива, письма счастливчик читал сам, не показывая никому. Это потом, когда очередная визави понимала, что буквы и цифры вместо обратного адреса – это не номер воинской части и не чрезвычайно секретный «почтовый ящик», а ее собеседник – простой осУжденный, измаявшийся без женского внимания и ласки, и обрывала контакт, после недель, иногда месяцев ожидания, переходила в разряд «шалав», тогда письма отдавались, иногда продавались, становясь популярным чтением на ночь.
2
Каждый должен быть полезен. Каждый должен «уделять на общее».
Он не хотел, не мог иметь здесь ничего общего. Ни с людьми, ни с жизнью. Отдавал «с возможного» чай, курево, лишь бы избавиться от вопросов. Поначалу к нему подходили, интересовались: «Чем собираешься заниматься?» Он отвечал неизменно: «Сидеть». Спустя несколько месяцев послушав рассказ соседа по «проходняку» о его деле, от нечего делать предложил посмотреть материалы, может быть, что-то можно «извлечь», уж очень противоречиво выглядели детали в его, соседа, изложении. Почитал, достал из сумки привезенные с собой УК и УПК и за вечер написал ходатайство о пересмотре дела. Через три почти месяца соседа вызвали в спецчасть и уведомили, что сидеть ему осталось чуть больше года вместо трех.
К нему стали обращаться за помощью. Он брал дела, внимательно читал, если видел зацепки, составлял жалобу или ходатайство. Если зацепок не было, возвращал бумаги. На возмущенные реплики вроде «да ты еще посмотри, там все навернули» не реагировал. Ничего не обещать – железное правило. Потом «стрельнуло» еще одно, почти безнадежное дело. С той поры «вопросы о полезности для общего дела» прекратились, к нему стали ходить только за советом.
Он все так же много читал. Однажды в куче книг, списанных из какой-то вольной библиотеки и переданных в «зону» в порядке благотворительной помощи, он нашел «Гэндзи Моногатари» – «Похождения принца Гэндзи», довольно фривольный средневековый японский роман. Чтение оказалось довольно нудным, но иллюстрации, репродукции с японских рисунков, увлекли. Он рассматривал сцены из жизни японцев, выделяя женские фигуры в ярких кимоно, обернутых широким поясом – оби. И где-то очень глубоко ворохнулось, вспомнилось… он ведь это уже видел… когда-то… в той жизни. Яркий, блестящий на солнце цветастый шелк кимоно… крылья оби за спиной… маленькие ножки в гэта, гулко стучащих по мостовой… конец апреля и раннее утро. И кипень, пышное цветение белой и розовой сакуры в парках и скверах большого Токио… «Бабочки…» почему-то пришло в голову. И так осталось, «Бабочки…»
