Море, насколько мог его охватить глаз человека, было открыто: ни малейшего намека на ледяное поле, и это было плохо. Моржи и тюлени – чаще всего там, где плавают ледяные поля. Надо бы попросить море, его хозяйку Моржовую матерь подогнать лёд по ближе, чтобы до него можно было добраться на веслах.
Волна за волной обрушиваются на берег, и Тумнеттувге кажется, что это живые существа спешат к берегу с добрыми вестями от Моржовой матери. Он жадно втягивает в себя такой знакомый ему с детства запах водорослей, облизывает морскую соль на губах и мысленно произносит слова благодарности морю. Они уйдут в глубь пучины, где находится очаг Моржовой матери. Сидит анкалин (береговой чукча) лицом к морю. Кричат птицы, почти крылом касаются Тумнеттувге, словно торопя его поскорее сесть в байдару и поплыть туда, где начинается кромка льда, где отдыхают жирные моржи и нерпы.
О, как глубоко дышит море, как ощутимо его вечное дыхание, как таинственна невидимая жизнь его глубин, как загадочна та черта, где море становится небом!
Сидя в детстве в бухточке Сердце-Камень на берегу Берингова моря, которое является частью Тихого океана, Тумнеттувге мечталось уйти на байдаре настолько далеко, чтобы пересечь черту, где море сливается с небом, и посмотреть, что там находится. Старики говорили, что там живут сказочные великаны пичвучины.
А здесь в Арктике, на берегу Чукотского моря, он знал, что за белыми полями льда есть остров, к которому каждой весной летят птицы, а зимой с него к материковому берегу приходят по льду белые медведи.
Ах, как крепко море пахнет морем!.. Ах, как оно зовёт его!..
Но не может охотник сейчас покинуть берег. В яранге, стоящей в первом ряду морского берега, его жена ждёт ребёнка, и он просит ваиргит1 послать ему дочь.
Сыновей у него полный полог. Это хорошо. Значит, в семье всегда будут кормильцы-охотники. Но нужна и хозяйка яранги. Когда жена совсем состарится, кто будет готовить пищу, выделывать шкуры, шить обувь и одежду? Нет, нужна дочь. Жена её всему обучит и будет в яранге две очень хорошие хозяйки.
Белый шаман Пойгин сказал, что если до начала сентября родится девочка, то когда она вырастет, сможет сделать очень много хорошего и полезного для чукчей, эскимосов и всех коренных жителей Чукотки.
«Как мы назовём её? – думал Тумнеттувге, – Тотынто – рассвет? А, может быть, Энатлинын – звезда? А если будет опять мальчик? Тогда он назовёт его просто Нынкай – мальчик».
Так размышлял Тумнеттувге, посасывая свою старую потухшую трубку и глядя на такой теперь ему родной, но суровый Ледовитый океан.
За спиной анкалина послышался детский крик. Он оглянулся и увидел машущего ему рукой младшего сына – Тегрувье. «Атэ, атэ2, – кричал он, – энэкэй3 зовёт тебя домой!»
Тумнеттувге вынул трубку изо рта, достал кожаный мешочек, где хранились табак и спички, положил туда трубку, спрятал мешочек и только после этого поднялся, и не спеша пошёл по осыпающейся береговой гальке на высокий тундровый берег, где его ждал сын. Они подошли к яранге, рядом с которой стоял земляной дом, и зашли в него. В дальнем конце единственной комнаты, за занавеской, стонала Эттэринтынэ. Наступило время родов. Шёл 1930-й год.
Рождение ребенка происходило буквально на глазах всех обитателей дома, за символической занавеской, которую, в свою очередь, загораживала своим телом бабушка. Две женщины, подружки роженицы из соседних яранг, помогали Эттэринтынэ рожать.
И вот раздался крик ребёнка. По дому разнёсся аромат жжёной коры плавникового дерева. Им прижигали пупок новорожденного, а саму пуповину убирали в специальный загодя сшитый кожаный мешочек.
Выглянувшая из-за занавески Киунэ коротко бросила: «нээкык» – дочь.
– Га, ата-ата-ата! – воскликнул Тумнеттувге, вскидывая руки вверх ладонями. – Га, якай-якай-якай! Га, кыш-кыш-кыш!
Это были восклицания, отгоняющие злых духов. Он знал, что русские люди, жившие недалеко на полярной станции, смеются над чукчами, верящими в духов, объясняя им, что никаких духов нет. Но чукчи, на всякий случай, соглашаясь с русскими, продолжали верить своим добрым духам и старались прогнать злых. Ведь духам от этого не станет хуже, а уж тем более верующим в них простым морзверобоям, охотникам и оленеводам.
Занавеску убрали, и Тумнеттувге подошёл к жене. Она грудью кормила маленькую дочь и улыбалась мужу, своим сыновьям и бабушке, которые с восхищением смотрели на неё и маленького человечка, так старательно сосущего грудь матери.
Счастливый муж отошёл от жены с ребёнком, присел на корточки, достал свою трубку, но не закурил. «Как же не просто устроен мир, – думал он, посасывая трубку. – Вот женщина – она может дать жизнь, выкормить ребёнка. А потом дать новую и новую жизнь. А мужчина? Ему поручено добывать пищу, защищать свой дом, жену, детей от врагов, от злых духов, диких зверей как умка4, волк или росомаха. Чудно устроен мир! А почему мужчина не может дать жизнь? Надо будет расспросить русских полярников, что они думают по этому поводу?»
А Эттэринтынэ чудилось, что в груди у неё, в распахнутой её душе, ворочается, пытаясь половчее улечься, мягкая, пушистая лисица. И хотелось плакать и смеяться от того, что такая ласковая пушистая лисица нашла удивительно светлое и уютное место где-то под самым её сердцем. Ластилась лисица к её сердцу, порой притрагивалась к нему острыми коготками. Ох, лисица, лисица, и как ты сумела так уютно улечься под сердцем самой счастливой на свете женщины?
