– Хараму алейкум![1] – сдержанно проронил молчавший дотоле проверяющий, полковник Шабров, и, вздохнув, отвернулся.
Отвечавший на экзамене по речевой практике арабского языка выпускник разведакадемии, молодой офицер, один из лучших слушателей на курсе, густо покраснел. Он и сам не понял, как допустил столь непростительную оплошность. Вот уж действительно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь!
Но услышать упрек от человека – легенды разведки, которого он так уважал (да что он – все, начиная от руководства академии до салаги-первокурсника), было равносильно удару тяжелым предметом по голове!
Ответ был завершен, и у членов экзаменационной комиссии больше вопросов к нему не имелось.
Офицер подал зачетку председателю, бойкому румяному полковнику, человеку пришлому, не из их учебного заведения, и покорно приготовился выслушать решение по своему «выступлению» – как он уже мысленно окрестил свой ответ.
Полистав зачетку, полковник вопросительно взглянул на выпускника:
– Одни пятерки! Что же вы так, голубчик?
Выпускник пожал плечами, заранее отрешаясь от просьб за не совсем удачный ответ, – клянчить он не намерен!
После паузы, возникшей при коротком совещании экзаменаторов, старший из них огласил наконец окончательный вердикт:
– Оценка «хорошо»!
Молодой человек украдкой взглянул на Шаброва.
Тот сидел немного поодаль от остальных, подчеркнуто аккуратный, с прямой спиной, в глубокой задумчивости.
«Интересно, о чем он сейчас думает?» – пронеслось в голове у молодого офицера, которому было абсолютно наплевать на то, что от него только что «уплыла» ставшая привычной за годы учебы отличная оценка. Главное – это позор, который он испытал в присутствии человека, которого глубоко уважал!
«Похоже, он где-то далеко сейчас от этого места!» – подумал молодой человек.
«Чего не хватает нынешним выпускникам? – в свою очередь размышлял старый разведчик. – Наверное, чувства реального риска! Только ощутив его на своей шкуре и осознав, что ходишь по лезвию бритвы, а сердце стынет в груди в ожидании возможного провала, начинаешь выкладываться до конца! Это ведь только в кино разведчика рисуют этаким бесстрашным героем! В жизни все иначе».
И ему, профессионалу в своем деле, не раз приходилось испытывать страх и разочарование, отчаянье и жестокое одиночество, от которого хотелось выть, но… и долгожданную удачу!
Теперь, уйдя «на покой» с оперативной работы и итожа пройденное, Виктор Платонович (так звали Шаброва) невольно, подчиняясь однажды намертво отработанной манере существовать, анализировал шаг за шагом всю свою жизнь в разведке.
Ах, как хотелось ему сейчас пережить заново некоторые моменты своей жизни, что-то исправить в них, переделать, да только сие невозможно! Что было, то было, и назад уж теперь не вернуть!
Шабров был требователен к себе и тем, кто был рядом, постоянно выдерживая некую незримую чрезвычайно высокую планку, которую когда-то, еще в своей юности, установил, считая, что для истинного профессионала ниже нее – нельзя! Отступать от нее даже теперь, когда пройдено столько лет, все еще не хотел! Скорее, уже не мог.
Полковник был уважаемым человеком. Его боготворили коллеги, осыпало почестями руководство, о нем слагали легенды начинающие молодые разведчики.
А он… не требовал для своей персоны повышенного внимания. Преподавал, щедро делясь опытом с молодежью, улыбался друзьям и знакомым. Затворником жил со своей красавицей супругой в квартире на удаленной от шумного центра Песчаной улице.
И… никто о нем, в сущности, ничего не знал.
Очевидно, в ореоле хрупкого миража некоторой неясности и недосказанности кроется личность истинного разведчика-нелегала?
* * *
Маленький Витя появился на свет в Петербурге в 1910 году. Он был вторым ребенком в семье. Сестра, Оля, родилась на три года раньше.
Отец мальчика, Платон Ананьевич, окончил столичный университет и служил инженером по железнодорожному ведомству.
Семья жила скромно и дружно, не бедствовала, но и не жировала. Детей воспитывали в любви и родительской заботе, уважении к труду. Но случилась беда…
Вите едва исполнилось пять лет, когда отец, вдруг, срочно перевелся в Москву. Этому решению послужила болезнь супруги, Марии Александровны, заразившейся чахоткой в больнице, где она работала сестрой милосердия.
Платон Ананьевич надеялся на чудо, но его не произошло: через два года жена скончалась. Не помогли ни деньги, ни светила медицинской науки, ни более сухой, по сравнению с петербуржским, климат Москвы.
Витя плохо помнил маму, был слишком мал. В его памяти остались только ее ласковые руки и звуки фортепиано, на котором играла Мария Александровна.
Отец вышел в отставку через несколько лет после кончины супруги и посвятил себя семье. Более о женитьбе он не помышлял.
Мальчик пошел в гимназию в шесть лет. Учеба давалась легко. Его удивительная память, доставшаяся от отца, как губка, впитывала любые знания, все подряд. Вите достаточно было лишь раз взглянуть на стихотворение, чтобы запомнить его уже навсегда.
Впрочем, поэзию он учил не только русскую, но и персидскую. Эту любовь к восточной культуре прививала ему бабушка-персиянка.
