Eлена Цыгальман - Белые бабочки. Сборник рассказов

Ну не было тогда телефонов. Даже дома телефона не было… У соседки Полины был, у нас нет. Папа уехал в какой-то колхоз. Мне года два, наверное. Я понятия не имею, что такое колхоз и что такое телефон. Мама взяла меня за ручку, сказала, что папа звонит, и мы пошли к соседке по лестничной площадке…

Мне в руки дали какой-то холодный тяжёлый предмет и сказали: слушай, там папа. Дурацкая ситуация: все смотрят на меня, а я даже не знаю, куда слушать, и не понимаю, ну как папа может в этой штуке поместиться! Я смущена, верчу в руках эту странную штуковину, и где-то из недр её слышу родной папин голос. Я соскучилась, готова разреветься. Мама успокаивает меня, сажает на колени, Полина суёт конфету. Сладко. Мама держит эту штуку и говорит в неё, но мне не верится, что там кто-то есть, наверное, эта такая игра, решила я.

Мне года четыре… Всех детей из сада уже забрали, моих почему-то всё нет и нет. Но я не печалюсь. Наконец-то я получила солидную порцию внимания. Вокруг меня стоят три взрослых женщины и просят спеть. Я хоть и была стеснительной, но понимала, что петь надо, а то… когда ещё я получу столько внимания, как в этот звёздный час?

Я пою: «Травы, травы, травы не успели от росы серебряной согнуться, и такие нежные напевы, аа-тчего-то прямо в сердце льются…» Мои няньки в шоке – это взрослая песня, от меня такого ну никак не ожидали, они радостно цокают языками, улыбаются.

Я ни слова не понимаю из того, что пою, разве что слова «трава» и «успела» мне знакомы. Но это моя любимая песня! Просят спеть ещё и ещё. И я пою и пою про травы, которые не успели… Прибегает запыхавшаяся мама, за что-то просит извинения, а её никто не ругает, няньки весёлые, у них глаза блестят от умиления: «Она такая певица!» Мы с мамой собираемся домой, а мне жаль уходить, я хочу, чтобы меня ещё раз поставили на маленький стульчик и просили спеть, и слушали, слушали, слушали…

В семьдесят четвертом магнитофон был редко у кого, это было чудо техники, волшебный ящик, редкая диковинка. У моего дяди Гриши был, он им очень гордился, и когда мы приезжали к ним в гости, он очень хотел запечатлеть мой голос на магнитной ленте.

Мне было года три. Я и так была стеснительным ребенком и в присутствии других взрослых говорила с мамой только на ушко, а моя родня хотела услышать от меня публичную речь в виде стишка. Ага, щас…

Уговаривали меня дядя Гриша, его жена тётя Соня, моя мама Галя, мой папа Максим, кто там ещё был, не помню – я молчала как партизан на допросе.

Включили запись – я не проронила ни слова, зато было ясно слышно многоголосье взрослых людей, уговаривающих меня, уж не помню какой стих произнести.

В следующие наши приезды дядя Гриша торжественно ставил магнитофон на обеденный стол после трапезы, как правило, и предлагал мне послушать себя. И я слушала…

Только себя я не слышала – ни единого звука, ни писка, ни даже попытки рассказать стихотворение, но, к моему изумлению, слышала, как все взрослые наперебой, уговаривая меня, сами читают детский стишок.

Мое первое воровство датируется средней группой детского сада. Это был маленький синий кубик. Он был гладким, прямоугольным и отчаянно желанным. Не знаю до сих пор, почему я это сделала, но знаю, что отдавала себе полный отчёт в том, что делаю что-то очень нехорошее. Мне было четыре года. Синий кубик пару раз в месяц попадался мне в коробке с игрушками, и я испытывала гаденькое и неприятное чувство стыда. Да, дело сделано, кубик вернуть на место уже не представлялось возможным.

Моя вторая осознанная кража была почти невольной. Мы с племянницей-одногодкой и кем-то из взрослых ехали в автобусе. У одного из стоявших рядом с нами пассажиров была полная авоська спелых красных слив.

Вы ещё помните, что такое авоська? Это идеальный предмет для воровства из него слив! Манящие сливы хоть и были довольно крупными, но авоська была тканевая, а ткань, как известно, имеет свойство слегка растягиваться.

Сливы выглядели очень гладкими, блестящими и невероятно аппетитными, но мне бы ни за что в голову не пришла мысль их позаимствовать.

Это всё Лариска, она была сорвиголова и отчаянная хулиганка. Она змеем искушающим настойчиво шептала мне в ухо: украдём, всего по одной… И инструктировала, как аккуратно и незаметно вытащить пальчиками круглую сливу из авоськи. Она сделала меня подельницей и тоже стырила одну.

Сердце колотилось как муха, застрявшая между оконными рамами, и холодная слива моментально согрелась в горячем от волнения кулачке.

Вкуса самой сливы не помню. Думаю, что осознание преступности содеянного всё-таки испортило впечатление от вкушения запретного плода.

У нас был большой дачный участок. Между нашим участком и участком соседа тогда ещё не было забора. Росло у нас всё то же, что и у него… Но куста бурой смородины у нас не было. А спелая бурая смородина, знаете ли, гораздо слаще черной, которая росла у нас в изобилии. Посудите сами, как я могла бы об этом узнать, если бы не отведала пару раз её, сладкую, бурую.

Не слишком часто, но время от времени я ныряла к вожделенному кусту и лакомилась двумя-тремя ягодками, и моё мелкое воровство было совсем незаметно…

Только однажды я увлеклась. В очередной раз куст магнитом притянул меня к себе. Я рвала ягоду горстями и бросала себе в рот, совершенно позабыв об осторожности.

Сосед, видимо, оторопев от моей наглости, грозно шугнул меня, подойдя ко мне почти вплотную.

Я была готова провалиться сквозь огород, выскользнув незаметно на противоположной стороне земли; испариться, превратившись в белое облачко, как известная героиня русской народной сказки; немедленно сгинуть без обратного адреса, но на пару секунд, показавшихся мне вечностью, я застыла, притворившись мёртвой. Спохватившись, я, застуканная врасплох и почти схваченная за руку, спотыкаясь и коря себя за оплошность, позорно улепётывала с места своего преступления, ожидая страшного суда.

Надо отдать должное соседу, благородно не ставшему выяснять отношения с моими родителями. Моя попранная репутация была спасена.

Вскоре он завёз материалы для изгороди, и с тех пор доступ для меня был заказан на веки вечные. Да и моя совесть не позволяла мне приближаться к забору ближе, чем на полметра, навязчиво и мучительно напоминая мне о смертном грехе.

Его звали Женя Цветков, не имя, а весёлое жужжание пчелы на цветочной корзинке. Он был жгучим брюнетом, у него были чёрные, как пуговицы на мамином пальто, глаза и длинные пушистые, словно кисточки для рисования, ресницы. И взгляд у него был мужественный и суровый… Особенно когда я заговорщицким тоном призналась ему, что мы поженимся, когда вырастем. Видимо, это в его планы не входило, и он тактично промолчал, при этом жёстко помотав головой из стороны в сторону. Но меня это не очень расстроило. Вероятно, он просто не знал то, в чём я была уверена, ведь мне моя мама сказала, что именно так и будет.