Валентин Солоухин - Беспризорники России

Сестре было два с половиной года, а Валерке шесть, брату старшему – девять. Все страдали от голода, но никто не плакал. Мать стояла у окна и посматривала на улицу, дети – на ящик с углём, стоявший у самого поддувала плиты. Они знали, что в ящике, завёрнутые в полотенце и водонепроницаемую бумагу, – коржики. Мародёры со стороны города Енакиева появлялись в определенное время. Мать высматривала, когда оккупанты покажутся, потому что настенные ходики они тоже унесли. Случалось, что по дворам шастали одни и те же грабители, которые помнили – в этом доме нечего взять.

Линия фронта проходила невдалеке, оконные стекла с наклеенными бумажными крестами от взрывов цокали, горшки и цветы на подоконнике вздрагивали. Но мать на этот раз прозевала появление солдат. Итальянцы обошли дом с тыльной стороны и появились в дверях, резко их распахнув. В который раз они сбросили с кроватей постели, перерыли тряпки, обшарили мебель, заглянули в духовку и под плитку. Нинка, закрыв ручонками лицо, чтобы не смотреть на ящик с углём, как учила мать, хныкала, Валерка и Вовка чесались с усердием.

На этот раз итальянские солдаты унесли последнюю наволочку. После них должны прийти румыны, а за румынами поляки, потом чехи, мадьяры и ещё чёрт знает кто. Прошманают итальяшки, румыны и всякие разные, последними появляются «черти» – солдаты из голубой дивизии Франко. После голубых мать успевала вытащить из-под угля тряпку с коржиками или печёной свеклой, раздать детям. Те тут же съедали. Главное, чтобы прошли румыны и «черти». Они, если находили что-нибудь съестное, пожирали тут же, даже очистки от картошки. Мать говорила: «Так их зима вымораживает. Голодные, как бездомные собаки. Цыгане, вылитые цыгане, а почему-то называются разно, даже румынами. Наверно потому, что немцы их не убивают, а заставляют воевать…» Сестра захныкала, Валерка дёрнул мать за платье: – Нина плачет.

Мать оттолкнула его:

– Отстань, – а на сестру прикрикнула, – замолчи: будешь реветь, когда румыны ворвутся. – И на сыновей: – Вы тоже плачьте, только не очень громко, а то изобьют, как в прошлый раз…

Сестра замолчала. Она, хотя и малышка, но помнила, как озверели «немцы». Нинка сидела у холодной плиты. Ей казалось, что у плиты всегда теплее. Шесть месяцев дети прожили в оккупации на нейтральной полосе, а повзрослели на годы. С одной стороны, на горе, – отребье со всей Европы, которое называется «немцы», с другой – через глубокий овраг, и тоже на горе – наши. Посёлок посередине в низинке. Поселок назывался – Стандартный. Мужчины Стандартного, почти все до прихода немцев работали на шахте, а женщины – домохозяйничали. Сейчас мужчины воюют с фашистами, а семьи вот так у окон высматривают мародёров.

– И-идут, – выдохнула мать, – вы играйте, играйте… Табуретку возите по комнате, а ворвутся, начинайте плакать… Она быстро отошла от окна, взяла какую-то тряпку, иголку с ниткой и стала штопать.

Румыны вломились и к столу. Повыдвигали ящики. От ворвавшихся пахло стылой землёй, несло запахом немытых тел, едкой махоркой:

– Матка, кушат!.. – показывали они грязными руками на рты.

И – к плитке. С пустых кастрюль со звоном полетели крышки, следом грохнулись и кастрюли. Солдаты со злостью поглядывали на хозяйку. Они не верили, что скелеты живут.

Нинка зашлась в плаче, ребята захныкали. Румыны, придерживая винтовки за ремни, заглянули в другую комнату. Порыскали, похлопали дверью шифоньера. Переговариваясь о чём-то, ушли, не закрыв входные двери. Вовка быстро захлопнул их. На улице март месяц. Холодно. Вояки, когда врывались в квартиру, невольно кидались к плитке, коснувшись холодных кирпичей, сообразив, что топили вчера, вытирали мокроту под носом, недовольно о чём-то лопотали. Уходя, подфутболили валявшуюся на полу посуду. Их раздражало все.

Мать вздохнула, отложила шитьё, ещё раз посмотрела в окно – не несет ли нечистая еще каких-нибудь вояк – и быстро, с помощью кочерги, извлекла узелок с коржиками из-под угля. Они были приготовлены не из одной муки, а с тёртой свеклой и напоминали розовые довоенные пряники.

Она торопливо раздала коржики, малышке побольше, от неё зависел сон семьи.

– Ешьте быстрей!..

Пока дети жевали она не отходила от окна и всё вздыхала:

– Чем вас завтра кормить? – вскинула руки. – Ума не приложу…

– Может быть, они ещё пойдут в наступление, – сказал старший брат о солдатах.

– По всему видно – сегодня уже не пойдут. – Мать посмотрела на часы. – Третий день не наступают, метели, наверное, боятся.

Когда мадьяры, румыны или итальянцы идут в наступление, а потом отступают за дворами, на поле остаются убитые, раненые. Наступающие стараются вытащить раненых, но местность настолько пристреляна нашими, что часто остаются в снегу и те, которые вытаскивают раненых.

Под покровом ночи «большие» ребята, лет по 10–12, обыскивают закоченевшие трупы. Случалось находили в карманах сухари, краюху сдобренного солью хлеба, галеты, махорку, зажигалки, а то и спички… Как-то, после очередной атаки на поле боя, осталось много трупов итальянских солдат. Из разговоров мальчишек Валерка узнал, что итальяшек снабжают лучше, чем остальных. У них можно найти в карманах, а иногда и в ранцах консервы, даже сахар. Как-то «большие» пацаны притащили с Казачьего Поста от наших ведро с пшённой кашей: «Как это им удалось? – гадал малыш. – Прослежу за ними». – Заводилами считались братья-близнецы Ванёк и Колька.

Он видел, как пацаны, в сумерках, ползли к щелям, которые перед приходом оккупантов власти заставили вырыть для укрытия населения от налётов немецкой авиации. Из этих щелей удобнее было наблюдать за атакующими врагами. Но после того, как подростков чуть было не постреляли румыны, они перестали в них прятаться, наблюдать за боем. Особенно испугались первоклассники.

Больше ни в коем случае старшие не брали с собой малышей. Валерка тайком следил, когда они пойдут. Подростки заменили в семьях отцов. В посёлке был один магазин. Его растащили до прихода оккупантов. И тащить особо было нечего. Как тут достать себе еду и накормить семью?

Дома-крепости Казачьего Поста погружались в сумерки, схватывалась метель… С гребешков затвердевших сугробов, мучнисто рассеиваясь, сползали белые языки позёмки, достигали обгорелых развалин разбитых снарядами домов. Редко били со стороны города орудия, посылая снаряды в затягивающуюся тёмно-серой пеленой даль. Снаряды взрывались на таком расстоянии, что не слышно было разрывов, где-то там на линии фронта. Подростки разведали, что на Казачьем Посту в подвалах продовольственные склады.

Голод и смерть вместе. Только голод как мучитель, а смерть как избавитель от жестоких мучений. Смерть на втором плане, но она становится желанной для человека, истерзанного голодными пытками. Это понимали голодающие, поэтому они сопротивлялись и боролись до тех пор, пока сохранялись хоть какие-то силы, сохранялся разум.