– Да что за чёрт! – молодой человек со злостью стукнул кулаком по тяжелой двери. Уже в течение нескольких минут он никак не мог войти в дом, тщетно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Стояла поздняя осень. Начало ноября. Темнело довольно рано, и казалось, что эта проклятая ночь наступила уже давным-давно. На улице было темно, холодно и безлюдно. Накрапывал мелкий колючий дождь. Тусклый желтый свет от уличного фонаря падал прямо на деревянный массив входной двери, замок был простой и податливый, и в любой другой ситуации отпереть его не составляло никакого труда, но только не сегодня. Сегодня все шло не так… его пальцы, словно чьи-то чужие, окостеневшие и трясущиеся, совсем не слушались и никак не могли попасть тонкой рифленой железкой в отведенный специально для нее зазор. И когда ключ в очередной раз выскользнул из рук и с мерзким, как чья-то насмешка, звоном упал на мраморное крыльцо, он несдержанно громко выругался, опустился на корточки и шумно вздохнул. Ярость, раздражение и одновременное бессилие застилали глаза едкой красноватой дымкой, слева в груди нестерпимо болело расчлененное на мелкие кусочки сердце. Оно из последних сил боролось, пытаясь оттолкнуть от себя некогда прекрасное чувство, а по все еще горящим мыслям уже начинало медленно растекаться непривычно ледяное, но такое спасительное опустошение…
– Ненавижу! – с досадой, сквозь зубы прошептал он то ли непослушной железяке, то ли кому-то невидимому; но одно это, резко произнесенное слово, как будто придало ему сил и в раз помогло успокоить дрожь в руках. – Ненавижу тебя… Будь ты проклята!
С этими словами он выпрямился и вставил непослушный ключ четко в цель, повернул его два раза вправо и привычным движением толкнул от себя тяжелую дверь. Оставив ключ в замке, он вошел в дом и, нащупав на стене выключатель, зажег свет в прихожей.
– Мама! – громко позвал он и внимательно прислушался. Никто не отозвался. Большой дом был пуст и хранил тишину.
«Ну и хорошо, – подумал он, ничего при этом не испытав, – хорошо, что так». Взглянув на часы, он на мгновение задумался над тем, где же так поздно могут быть его родители и младшая сестра, но тут же, потеряв всякий интерес к этому вопросу, стянул с себя парку, перепачканную кровью, бросил ее на пол и, на ходу закатывая рукава джемпера, стремительно направился в ванную.
В голове его было пусто и холодно, только в висках равномерно стучало отдаленное желание причинить всем окружающим такую же ни с чем несравнимую боль, которую он сам испытал… тук-тук-тук… Он заткнул сток в ванной и включил теплую воду… вот так хорошо… надо поскорее согреться… сегодня было очень холодно …, наверное, скоро пойдет снег… Он коснулся ладонью шумного потока теплой воды, льющейся из крана, и удовлетворенно кивнул, затем один за другим стал открывать ящики белого шкафчика, перебирая обеими руками их содержимое.
– Да я же видел! – прошептал он с досадой, захлопнув предпоследний. – Отец всегда хранил их здесь, я же видел… где же?! Да! Вот! – обрадовался он, открыв последний нижний ящик и обнаружив в нем то, что так тщательно искал: это была маленькая коробочка с лезвиями «Нева», которую его отец бережно хранил, как раритет с советских времен, вместе с металлической блестящей бритвой, к которой эти лезвия и прилагались, и пушистым беличьим помазком. Это были предметы памяти о его лихой, как он сам не раз выражался, молодости. Хранились они без надобности, но на всякий «пожарный» случай.
Стараясь не думать ни о чем, кроме своей цели, и не давая себе возможности усомниться в том, правильно ли поступает, он мгновенно распаковал маленькую картонную коробочку и осторожно двумя пальцами правой руки извлек из нее тончайшее острое лезвие. Бросив на него бесстрашный, лишенный всяких эмоций взгляд, он вытянул перед собой левое запястье и хладнокровно полоснул по нему лезвием. Когда из пореза стала проявляться ярко-алая полоска крови, он испытал какое-то необъяснимое удовлетворение и проделал то же самое на втором запястье, после чего аккуратно отложил запачканное лезвие на белоснежную эмаль раковины и закрутил кран с водой. Не раздеваясь, прямо в кроссовках, джинсах и джемпере, слегка приподняв руки, чтобы не запачкаться, он погрузился в теплую воду и блаженно прикрыл веки.
– Наконец-то, – едва шевеля губами, прошептал он. – Теперь я вас всех оставлю в покое, а вы все оставите меня… наконец-то… пошли вы все… все до одного… ненавижу…
Не было больше ни страха, ни волнения, ни боли. Ничего. Он больше ничего не чувствовал и ничего больше не желал. Кроме одного – успокоения для своей мятежной и истерзанной души. Понемногу он стал согреваться и осознавать, как же устал за последнее время. Устал бороться, устал жить… ведь вся его жизнь превратилась в какую-то агонию, параноидальную гонку за иллюзиями, которые он изо дня в день сам себе и придумывал. Но теперь все было кончено. И ему безумно хотелось спать. Веки стали тяжелые, но он и не стремился открывать глаза. Он не хотел больше ничего видеть и не хотел знать, что будет дальше… Он всем своим существом желал поскорее забыться. Чувствуя, как теплое покрывало из всех его несбывшихся мечтаний и надежд уютно укутывает воспаленное сознание, он медленно уходил в тот день, когда впервые увидел Её…
***
Илья задумчиво смотрел в окно и улыбался. Близился к концу на удивление теплый и солнечный март. В этом году природа словно решила оправдаться за все свои предыдущие дождливые весны и вовсю баловала хорошей погодой уставших от бесконечной питерской серости жителей. Щебетали птицы, встрепенувшиеся от всеобщего зимнего оцепенения, на деревьях уже набухали почки, а кое-где сквозь оттаявшую от ледяной корки почву даже начинала пробиваться молодая, зеленая травка. Илья закинул обе руки за голову и лениво потянулся. Ему нравилось наблюдать за этими метаморфозами природы из окна своей спальни. Двухэтажный дом его родителей был расположен неподалеку от города, в роскошном для отдыха месте, где природа все еще была девственна и практически не тронута цивилизацией, но в то же время, сев за руль, всего лишь в течение какого-то часа можно было оказаться на улицах шумного мегаполиса, ночная жизнь которого манила и вдохновляла его ровно так же, как и трогательная девственность пробивающихся ростков за окном.
