ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда в булочную блокадного Ленинграда подвозили хлеб, люди в длинной очереди переставали чувствовать мороз и прежде мертво бледные лица, словно освещались от солнца. Смерть отступала. Радость, что сейчас можно будет получить пусть и считанные граммы хлеба, была надеждой на жизнь, шанс не умереть с голоду.
Одиннадцатилетняя Анечка вставала каждый день в пять утра. Девочка одевала бабушкины валенки, куталась в котиковую шубку, одевала на голову мамин шерстеной платок и, спрятав карточки на хлеб в варежки, шла по обледеневшим холодным улицам. Дома в холодной комнате ждала больная мать, и последние дни доживала бабушка, которая уже не поднималась с постели. В семье Васильевых все были иждивенцы и получали только по сто двадцать пять грамм хлеба на день на человека.
Валенки были тяжелыми и казались худой истощенной голодом девочке неподъемными, словно мешок с цементом.
Когда хлеб лежал на чаше весов, Ане казалось, что его много, что хлебом можно было наесться, но когда блокадные граммы оказывались в руках, они представали такими жалкими такими крохотными, что девочка, прежде чем, спрятать хлеб, заворачивала его в марлю, чтобы не потерялась ни одна крошка хлеба. Чтобы потом когда уже будет казаться, что нет сил жить, и станешь умирать от голода съесть эти крошки и дожить до следующего утра.
С хлебом возвращаться домой было весело и сладостно, словно в праздник. Откуда-то брались силы, и Аня шагала в два раза быстрей. Тяжелый груз валенок уходил на второй план. Все меркло и преображалось от мысли, что вот еще несколько минут и можно будет поесть.
«Я негодяй, подлец! Собираюсь отобрать хлеб у ребенка! Но разве другие не отбирают? Не воруют, не грабят? – корил и оправдывал себя Сергей и по пятам шел за ребенком. Измученная голодом девочка, еле передвигавшая ноги казалась легкой добычей. Он давно следил за ней и сжимал в кармане перочинный нож. – Она все равно ни сегодня так завтра умрет. Умрет от голода, как умирают тысячи. Да все так! Но негодяев все же меньше других. Нет, я не смогу!»
Сергей завернул за угол и бросил преследовать ребенка. Просто есть уже не хотелось, это было что-то уже другое, чем просто обыкновенный голод. Когда обессилив мысль, переходит на бред и засыпаешь только под утро и спишь два часа и просыпаешься с мыслью, о еде которой нет, и не будет, становишься словно помешавшийся. Сначала просто теряешь на время рассудок, потом и взаправду сходишь с ума.
Сергей отстал от ребенка, только потому, что уже дошел до крайней точке и думал только про соседа, скончавшегося от голода сегодня под утро. Каждое утро он заходил к соседу, чтобы принести ему хлеб, по его карточкам, сам старик уже не вставал, и сегодня Сергей нашел его мертвым. Хлеб он получил, но старик умер и значит больше хлеба не будет, новых карточек не получить. Страшная мысль снова и снова посещала затуманенную голову Сергея. Он гнал эту мысль, но голодная смерть была страшней.
Добравшись домой, Сергей закрылся с мертвым соседом у него в квартире и достал нож.
– Только маленький кусочек! – проговорил Сергей и стал раздевать уже коченевшего старика. – Я только попробую, – говорил Сергей и отрезал холодную сморщенную плоть с трупа.
На лестничной площадке Аня встретила дедушку Гришу. Старик каждый день с ружьем на плече выходил из дома на охоту на кошек, но уже вторую неделю возвращался не с чем.
– Сегодня добуду! Вот посмотришь! – сказал вместо привета старик.
Аня ничего не ответила, открыла дверь и стала звать маму.
– Мама! Мама это я! Есть будем!
Обессиленная Алла Владимировна еще молодая женщина, но состарившаяся в блокаду, резала каждые сто двадцать пять грамм на три равные порции, чтобы разделить на весь день. Аня на завтрак пила кипяток, жадно съедала хлеб, и с мороза промерзнув до костей, ложилась в постель и укрывалась с головой, чтобы хоть капельку согреться.
Электричества не было. Тусклое холодное солнце по-особенному освещала дома блокадников, мрачным и безрадостным полумракам страшной войны, которая словно ненасытный и лютый зверь, требовал каждый день все новые и новые приношение в виде человеческих жизней.
Григорий Константинович оставил дома внучку пяти лет и старуху жену Василису Матвеевну.
Василиса Матвеевна знала, что муж вернётся, сегодня снова без кошки, всех кошек уже съели и прохожих в Ленинграде чаще бродячих животных встречали и провожали мертвецы.
Вторую неделю подряд Василиса Матвеевна на обед варила кошачью шкурку за шкуркой. Старик муж прежде, когда улыбалась удача, слаживал кошачьи шкурки за шкаф. Когда кошки кончились, старуха жена доставала шкурку одну в день и опаливала шерсть и долго по два часа разваривала кожицу в подсоленной воде.
– Это последняя! – горько сказала Василиса Матвеевна.
– Больше нет? – заплакала внучка.
– Нет! – ответила Василиса и принималась опаливать шерсть.
– А котлетки сегодня будут? – спрашивал изголодавшийся ребенок. Котлетками Глаша называла сухую кофейную гущу, которую бабушка однажды припрятав теперь размачивала, формовала в лепешечки и подогревала на печке.
– Сегодня еще будут!
– Я еще хлеба хочу! – плакала Глаша, съев кусочек.
– Надо терпеть, чтобы на весь день хватила, – отвечала бабушка, но не могла выдержать голодных глаз внучки, и отдавал ей свой хлеб.
Глаша съедала, все равно оставалась голодной.
– Пойди, поиграй!
– Не хочу! – отвечала Глаша, давно забросив детские игры, думая только о еде и том, что принесет или нет сегодня дедушка Гриша такую вожделенную кошку.
У кровати валялась заброшенная кукла. Истрёпанное серое от пыли платье куклы как все вокруг говорила о несчастьях. Но кукла помнила, как в мирное время Глаша заботилась о ней и не выпускала из рук и рассказывала сказки. И разобранный и распиленный на дрова шкаф, от которого осталось теперь только пару досок, тоже мог рассказать о мирной жизни. Как хранил в себе вещи – выходной костюм деда Гриши, платья хозяйки, которые были выменяны всего лишь на несколько сухарей твердых как камень. И книжная полка без книг, которые пошли в печку, поведала бы о своих знаменитых авторах, об их написанных сто лет назад историях, на смену которым пришла самая страшная правда жизни, история блокадного Ленинграда.
Собираясь на работу, Катя Кузнецова слышала голос деда Гриши за дверью, но когда вышла, то уже ни Гриши, ни соседской девочки Ане не было. Катя девушка восемнадцати лет работала медсестрой в детской больнице. Больница была переполнена детьми. Дети были больны и истощены, их приводили родители, и потом подолгу не навещали. Одни родители не навещали детей, потому что работали, другие, потому что умерли, или находились при смерти и уже не выходили из дома.
