– Ритка поднимайся! Уходим. Бегом давай! Рюкзак не забудь, а то будешь опять в пижаме неделю сидеть.
Я вскочила с постели, достала из-под кровати ботинки, обулась, какой-то дядька кинул мне куртку. Я надела на себя рюкзак и стала возле входной двери.
Я еще ощущала снег в ладонях и мороз на щеках, потому что во сне я играла в снежки со своим приятелем Сашкой Щегловым, мама всегда смеялась над его фамилией. Наша-то фамилия о-го-го, Романовы – царская. Только тогда я еще не знала, что всех Романовых расстреляли как картонных зайцев в тире. «Гордись, дура, и замуж выйдешь, фамилии не меняй, прибью!» говорила мама. А Сашка Щеглов был мне почти другом, а не приятелем. Просто мама говорила, что друзей у меня быть не должно. Друзья – это те люди с которыми ты делишься, и не бутербродом или футболкой, а своей жизнью и своими чувствами. А та жизнь, которую вела моя мама, а соответственно и я, не предусматривала рассказов о жизни. О чувствах можно, но о них сложно говорить не упоминая событий. А о них как раз таки и следовало помалкивать.
На этом месте мы пробыли восемь месяцев, и лишь поэтому я успела обзавестись приятелем. Тогда мне было шесть лет. Несмотря на длительность пребывания в нашем очередном жилище я на автомате собралась меньше чем за минуту, и стояла у двери готовая к «отходу». Команду «уходим» я знала лучше дрессированной собаки. Чаще всего я слышала ее как тогда, среди ночи. А дальше все как всегда. «Ритка, иди на улицу, садись в машину, там дядьки, не бойся они свои» командует мама. Я выхожу из подъезда или дома, в зависимости то того где мы на тот момент живем, сажусь в машину к дядькам. Иногда они прячут пистолеты, чтобы меня не пугать, хотя я их совсем не боюсь. Иногда один из всегда меняющихся дядек достает из кармана конфету и отворачивает меня от окна, чтобы я не видела взрыва, который устроит мама в нашем уже бывшем жилище. Следов оставлять нельзя, а то плохие дядьки менты, или чего хуже, дядьки, которых мама кинула, найдут нас, а этого никак нельзя допустить.
– Ну что они нам сделают, убьют что ли? – спрашивала я маму.
– Могут, но это в лучшем случае.
– Что может быть хуже смерти?
– Много чего, малой. Не задавай глупых вопросов.
Для меня они не были глупыми, я никак не могла понять от чего мы всю жизнь бежим, и главное куда. Ведь должен быть пункт назначения. Иначе к чему тогда вся эта беготня? Пусть тогда уже убьют. Все лучше чем не иметь друзей. Почему-то я никогда не боялась смерти, ни маленькая, ни сейчас. Мне не понять почему люди так держатся за жизнь. Что в ней такого всепревозмогающего? В ходе своей жизни я узнала что даже в плохих обстоятельствах жизнь может быть дурманяще-великолепной. Но даже в те моменты не хваталась за нее.
Бывало, что после взрыва, на который сердобольный дядька с конфетой не дал мне посмотреть (а я, к слову, любила мамины фаершоу) за нами гналась другая машина. Тогда дядькам было не до моих гипотетических душевных травм и они смело доставали пистолеты или автоматы и стреляли по гонящейся за нами машине. Однажды, когда другая машина была близко, я видела как разрывается человеческий череп от какой-то специальной бронебойной пули. Я не плакала, не кричала, у меня не было нормальной детской реакции на подобную картину. Я впала в ступор. Я ничего не чувствовала, перестала слышать, я просто смотрела на человека без головы, на рваный край шеи и осколок челюсти, на конвульсивно подергивающуюся правую руку. Я видела это даже когда за нами уже никто не гнался, и машина противника осталась далеко позади, потому что без головы продолжать погоню сложно. Я видела это однажды и во сне. Как добрый «свой» дядька с конфетой разнес бронебойной пулей череп Сашки Щеглова, а я присыпала ее снегом, но снег быстро напитался Сашкиной кровью и стал красным. Тогда я присыпала еще, но снег все равно краснел на глазах. Я все сыпала и сыпала снег, уже и самого Сашку засыпала, а снег все краснел. Тогда я села рядом и начала надрывно плакать, не потому что у моего почти друга больше нет головы, и оттого он умер, а потому что мне никак не удавалось засыпать снегом это проклятое кровавое пятно.
Сейчас погони не было. Мама выбежала из дома и с командой «трогай» прыгнула в машину. Я смотрела в окно, и видела как железный петух, вертящийся на крыше дома, от взрыва взлетел в космос. Машина ревя мотором рвалась в ночь. Минут через десять мама обернулась назад и кинула на меня взгляд.
– Ритка, ты тут?
Я ничего не ответила и уставилась в окно. Иногда мне казалось, что она хочет забыть меня в очередном месте отхода.
Мы долго ехали и я заснула. Мы ехали еще бесконечно долго. Когда тайными разбитыми дорогами мы пересекли границу Грузии, мама сказала мне что больше я не Ритка, а Марина Волкова, а она Тамара Волкова, моя тетка.
– Запомнила? Марина Волкова. Повтори.
– Я Марина Волкова, ты Тамара, моя тетка, сестра моего умершего отца. Сюда мы приехали к дальним родственникам. Ты швея, я сирота. Я все помню, мам.
– Не мамкай! Я тетя, не мама! Поняла? – крикнула мама, больно схватив меня за запястье, – и не дуй губы, я между прочим ради тебя это делаю. Чтобы ты смогла в школу пойти как все нормальные дети. Про нормальность помнишь? – уже более спокойным тоном спросила мама.
– Да, я нормальный ребенок, жила в Воронеже, ходила в детский сад, – я задумалась, – а если меня кто-нибудь спросит про детский сад? Я ведь не знаю что это такое и чем там дети занимаются.
– Мы же с тобой смотрели на детский сад. Помнишь, там павильоны, где дети играют и грибки всякие, песочницы. Спят они там жрут и играют, – мама задумалась. – Ничего не говори если спросят, говори что не помнишь. Только не придумывай историй, если не знаешь что ответить говори что не помнишь. Что у тебя после смерти родителей амнезия. Поняла?
