Спустя месяц Ахти узнал, что дороги к Горькому морю больше нет. Вернее, дорога-то была, но вот воспользоваться ей теперь вряд ли удастся.
Парень стоял в дверях молчаливой тенью, слушал и не мог пошевелиться.
Пять вооружённых караванов три дня назад покинули Глухолесье и направились по торговому тракту к гавани. Назад вернулся только проводник из местных – охотник Лупус. Без коня, без оружия, с изодранным когтями лицом.
Охотник рассказал хозяевам трактира о том, что поперёк столичной дороги пролегла трещина, бездонный овраг, через который и копья не перекинешь. Вернувшись, проводник заикался и не мог удержать в дрожащих руках деревянной ложки.
– И тянется овраг до самого м-моря. И м-мерзость в нём вод-дится, – запивая ужас сосновой настойкой, говорил охотник. – И ов-врагов таких ещё осемь. Побольше, поменьше. Тянутся они по всей стране, во все сторон-ны от Чёрной Язвы, этого средоточия гнили, ямы змеиной.
– А ты откуда знаешь? – ухмыльнулась Лемпи, накручивая на палец рыжий локон. – Летал на крылышках, мотылёк?
– Видения, – Лупус схватился за выбеленную голову. – Кто там был, тот всё видал.
– Видения, – пробурчал Тойво, хозяин трактира, наливая настойку в опустевшую кружку охотника, вырезанную из крохотной тыквы. – Не поверил бы тебе, если б башки твоей чернявой не видел. А что столица, что Исполина? Как могли допустить?
Охотник поднял изувеченное лицо и глухо произнёс:
– Нет больше Исполины. Нынче она и есть Чёрная Язва.
* * *
Ахти дождался ночи. Немногочисленные гости уснули. Тойво перестал греметь глинянынми крынками на кухне, вымыл кружки-тыковки и тоже лёг. Ахти взял из кладовой краюху хлеба и сыр, наполнил водой дорожный бурдюк, прокрался мимо старухи Ку-Ку, которая всегда спала на лежанке, под развешенными у самого потолка пучками душистых трав, и вышел во двор.
Трактир «Мамочкин приют» спал. Даже в окошке рыжей Лемпи свет не горел: сегодня у неё не было клиентов.
Парень прокрался к конюшне, поднял деревянный засов, открыл ворота и скользнул в сумрак, пахнущий конским навозом и сеном. На ощупь пробрался к загону, в котором жила его любимица Фиксу.
Кобыла негромко заржала, почуяв мальчика, и нетерпеливо застучала копытами.
– Тише, девочка, тише! – напрягся Ахти. Он поднял ладонь над барьером, и в темноте его пальцы коснулись тёплого носа кобылы. Та словно по-человечески вздохнула и успокоилась.
– Вот так. Умница, ты всегда меня понимаешь.
Он вошёл в стойло, вдохнул запах её шерсти, и в голове ожили образы недавних событий. «Тёмная дорога, зажатая по обе стороны еловым лесом. Звёздная россыпь над головой. Стук копыт. Холодная и голодная ночь. Страх, тревога и неизвестность впереди».
Милая, добрая Фиксу… Не она ли спасла его от смерти, вынесла на своей спине? Не она ли единственное его воспоминание о доме? Все прочие так быстро меркли, словно Ахти был древним стариком, а не двенадцатилетним мальчишкой.
* * *
– Я-то думала, это у меня в голове годы выели дыру, – заметила старая Ку-Ку, когда Тойво начал рассказывать историю о том, как в последний раз ездил в столицу, да так и замолчал, тупо почёсывая в затылке. – А оно, гляжу, и с тобой так, хозяин.
«Так-то оно так… – подумал тогда мальчик. – Но что-то ты, бабуля, не забываешь ни одной целебной травки, ни одной хвори».
Так было и с трактирщиком, и с Лемпи, и с постояльцами, которые недавно остановились в «Мамочкином приюте», – все они прекрасно помнили, кто они, чем занимаются и куда едут, но стоило им заговорить про Исполину, столицу Тауруса, как их лица менялись: лбы морщились, брови хмурились, а глаза становились туманными и пустыми.
* * *
