Всё ещё следуя свободным законам природы, он сначала не заметил грозных, безжалостных, острых и жёстких углов большого города, затаившегося во мраке и готового сомкнуться вокруг его сердца и отштамповать его наподобие остальных своих жертв. (О’Генри)
Тихо, в ритм Blinded By Rainbow Роллинг Стоунз, плескала морская волна. На углях от погасшего костра доваривался кофе в турке. Далеко за морем, в тысячах миль отсюда, созревал цвета нераскрывшегося тюльпана закат. Чайки прекратили пилотаж и деловито топали по берегу, всматривались в золочёное море, словно нехотя прощаясь с ним и с прошедшим днём – стояла безраздельная тишина, наполненная звуками моря, разговорами птиц и гитарой Кейта Ричардса…
В другом конце вагона послышался крик. Ирина Тарасовна открыла глаза и проснулась.
Она повернула голову и увидела двоих пьяных, которые зашли в метро одновременно с ней, громко распевая похабные песни и хватаясь для равновесия за подворачивающиеся предметы. Сейчас они неслись во всю прыть, насколько это позволял наполняющийся вагон электрички, перепрыгивая через ноги глубоко спящих людей и совершенно не прибегая к помощи поручней, а за ними скакала, методично поднимая и опуская дамскую сумочку на спины бегущих, смуглая девушка в платке, закрученном по-восточному на шее, в блузке и в короткой юбке. Она кричала что-то, насколько могла разобрать Ирина Тарасовна, глубоко нецеломудренное. Больше всего почему-то спящую Ирину изумило то, что она это делала без акцента.
Погоня подошла к концу так же резко, как и началась: вместе с вагоном электрички. Пьяные пройдохи, в силу своего состояния лишённые тактического чутья, промахнули мимо последней двери – девушка в платке загнала их в угол и там уже отходила сумочкой как подобает. Когда она прекратила боевые действия и смогла перевести дух, по спящему вагону раскатилась такая речь:
– Я тебе не русская, понял?! Я брату скажу – он тебя в землю закопает! Привыкли они лапать русских проституток!..
Выплюнув последнюю фразу, девушка в платке поправила юбку и, развернувшись, с видом победоносным и воинствующим величаво удалилась в другой конец вагона.
Двери закрылись, и поезд поехал – двое отмутуженных ухажёров успели шмыгнуть из вагона в последний момент.
Ирина Тарасовна почувствовала, что она совершенно проснулась.
Ей было двадцать четыре года. Ириной Тарасовной её впервые назвал очень вежливый пожилой инженер на новой работе, когда спрашивал, можно ли сейчас зайти к шефу. Теперь она ездила по утрам в метро, заворожённо смакуя в голове новое для себя словосочетание. Ирина Тарасовна. Слышал бы это её отец. С далёкого черноморского побережья головокружительным и не слишком тёплым ветром её занесло в Москву. В этой компании когда-то работал друг её отца – отец вкрутил в его немолодой «опель» двигатель и электронику от спортивного автомобиля, пользуясь в качестве руководства «Тремя товарищами» Эриха Марии Ремарка, и друг, тогда ещё – просто приятель, пришёл в такой восторг, обогнав на трассе «корвет» и пару «мерседесов» своей ничего не внушающей с виду тарантайкой, что несколько месяцев спустя заявился с анонсом: нечего такой умной и красивой девочке, как Ира, торчать в новороссийском музее, – и трудоустроил её секретаршей-администратором при гендиректоре одной московской компании, занимающейся производством двигателей для тяжёлого машиностроения.
Все эти эволюции для Иры, окончившей только что филологический факультет и имеющей в голове два иностранных языка, показались полным бредом и сумасшедшей удачей. В Москве ей предложили такую зарплату, какую в Новороссийске можно было получать разве что у «крёстного отца» в девяностых. Шеф, которому должна была служить Ира, тоже имел что-то общее с крёстным отцом: по нему сразу было видно, что он не предназначен для общения со смертными и что Ира, хоть и собеседуется на должность секретарши, не являет и не будет являть собою ничего большего, чем простая смертная.
Но Ирина Тарасовна – это уже не просто «Ирусь, запиши в журнале!..» Это – своё съёмное жильё, покупной капучино, обеды в корпоративном кафе, это – практически титул. Ирина Тарасовна – это свидетельство того, что хорошие мозги в этой стране получают достойную оплату, а не обречены вечно тухнуть на тягомотных низкосортных должностях…
Иру толкнул двинувшийся на выход мужчина. Она не успела заметить, как вагон набился до предела, стоило только на две станции приблизиться к центру, и её плотно зажали между чьим-то рюкзаком и мощным женским бедром. В этой деликатной и крайне неудобной ситуации какому-то мужчине из глубины потребовалось выйти, и он, рассчитав, что вся Ира будет полегче, чем мощный женский бок, в который она упиралась, планомерно двинулся вперёд, наклонив голову, и своротил Ирину сумочку вместе с Ирой, так что она чуть не вылетела следом за ним.
Оправившись от случившихся с ней пертурбаций, Ира досадливо подумала, что в Новороссийске, по меньшей мере, за такое принято извиняться. Хотя были, впрочем, в соседнем дворе, когда она была ещё маленькая, какие-то хамоватые джигиты. Мама запрещала туда ходить – джигиты были часто пьяные, обижали женщин и толкались с мужчинами, нарываясь на драку, и мимо их двора довольно долгое время было страшно проходить, пока однажды какой-то бывший военный, дочь которого они попытались зажать в подворотне, с ними не разобрался. Джигиты две недели ходили трезвые и забинтованные, избегая людей – никому не пришло в голову рассказать об этом милиции или осуждающе посмотреть на отца оскорблённой девушки.
Ира вспомнила мусульманку в короткой юбке, дубасившую сумкой двоих мужиков, и задумалась о том, стала бы эта дама так вести себя на Северном Кавказе. Наверное, нет – уж во всяком случае, вряд ли она в Новороссийске так спокойно употребляла бы выражение «русские проститутки».
Как забавно, – большинство людей во время той перепалки даже не проснулось.
Ира ещё раз оглядела толпу. Лица у всех были сонные и страдальческие; создавалось впечатление, что они вынуждены идти на жертвы каждый день ради некой высокой цели, хотя Ира предполагала, что эта цель, как и у неё самой, именовалась зарплатой. Но почему же они так страдают? И особенно странные лица у мужчин – они почти все как будто перекошены от злобы, отвращения, пренебрежения или просто от полного отсутствия чувств. Женские лица были симпатичней, но Ира не могла, как ни силилась заглянуть внутрь их глаз, рассмотреть, что у них в душе.
Стильный понтующийся голос объявил в громкоговорителе сначала по-русски, потом по-английски название станции, и Ира с облегчением поняла, что ей пора выходить. Извиняясь и пропихиваясь между намертво вцепившимися в поручни людьми, она просочилась на платформу и выдохнула. И тут же попала в новую толпу – теперь на эскалатор к выходу.
