Городок, или штеттл, или местечко находился неподалеку от Варшавы. То есть, в России, ибо вся Польша, Речь Посполитая, была княжеством Польским в короне государя императора Российского.
Правда, времена меняются, и городок то вдруг неожиданно становится польским, то снова русским, а в описываемые, страшные прямо годы, был практически немецким.
Во все эти времена пертурбаций население городка (нет, судя по курам, гусям, мычанию коров и прочим звукам «колхозной» жизни называть его все-таки стоит местечко, или штеттл), так вот, население городка во все эти перемены или перевороты что-то новое для своей жизни получало. Ибо население было в основном хваткое, юркое, все понимающее и до крайности энергичное.
И с утра до вечера на вокзальной площади неслись уговоры купить яйца, или булки, или лепешки-драчены или, наконец, вареную курицу. И при Российской империи так было, и при панской Польше и… нет, вот при неметчине так не стало. Ибо немедленно и в одночасье исчез из штеттла сам народ.
А значит, исчез и сам городок.
Но пока он живет. Война 1914-1917 годов пролетает его стороной. Социалисты-марксисты не пользуются уважением.
Даже, скажу по секрету, Ленин, что в Порошине обосновался, был совершенно не интересен местным. Ибо люди были простые. Чтили Бога, любили детей, уважали жен своих. Конечно, боготворили маму. Да и в какой стране живут иначе. Ни в какой. Разве только в иных больше внимания уделяют пиву или водке. Но не в нашем местечке.
В нашем местечке люди работают. Вот, в газетах все пишут, мол, евреи – это ростовщики, банкиры, капитала у них куры не клюют и все они занимаются какими-то банковскими процентами и филантропией. Так вот, скажу вам, дорогой читатель, ничего такого в городке-местечке сроду не водится. И ни разу не видел житель городка ни ростовщика, ни банкира, ни филантропа.
Зато видел много работы, орду своих чумазых детишек – от Файтла до Боруха аж шесть человек, да две дочурки, что едят один бублик с маслом. И не ссорятся, а откусила одна – на и тебе, Фейгеле, откуси и ты.
Правды ради – в шинок народ заглядывал. Но редко, когда уж совсем уставал. Вот портрет среднестатистического рабочего местечка.
В картузе с треснутым козырьком, в поддевке, которую чистили только по великим праздникам, с нечесаной бородой и никогда не отмытыми от тавота да обручей руками-труженицами.
Да и женщины. Конечно, далеко не все. Девчонки местечка – огонь. Как говорят, посмеиваясь, мужчины в шинке, такие у нас в местечке девчонки, что тухесом[1] орехи колоть можно. А у женщины-хозяйки голова орехами, извините, не забита. Забита оравой, которую нужно кормить. Да гусей-утей нужно обиходить. Да зелень-петрушку к столу подать. Да вот в лампе-трехлинейке стекло лопнуло. Нужно старшего в керосиновую лавку послать, стекло купить да керосину. Ведь вечером отец с Борухом хоть коротенько, но Тору читают. А младшие в это время, пользуясь светом, быстренько листают «Трех мушкетеров». Откуда только русскому выучились. И маме, чего греха таить, интересно, что же там этот хулиган Дартаньян с миледи сделал.
Нет бы сидеть у отца в именье. Знать, и слуги были, если лошадь была. Н-да, жили же люди где-то в Европах.
Правда, под конец своих мыслей о разном, в основном о миледях да молодой Бонасье, приходила мама к выводу, что и у них не хуже, чем в ихних Парижах. Особенно весной. Когда солнце так и заливает все местечко, гуси кричат что-то свое, петух им отвечает со всей своей жесткостью. Еще бы, сохрани-ка всех курей, их еще и покормить нужно. Ну и, знамо дело, извините, «покрыть» тоже необходимо. Кто яйца то нести будет.
Вот так и шла размеренная, несмотря на кур да гусей, жизнь местечка. На всех улицах и во всех домах. Почти одинаково. Что вы хотите – местечко, оно и под Варшавой – все равно – местечко. Трудовое, одним словом.
Глава II
Чем живет местный еврей
Это даже по улицам видно. Местечко нет, не банкирское, не ростовщическое. А рабочее. Улицы – что? Да, грязноваты. Есть и лужи. И хозяйки разные отходы в колеи выбрасывают. Весной – проехать мало есть возможности. То есть, ехать надо. Но и в грязи вывозишься по самые что ни есть ступицы колес телеги. Потом отмывай.
Такие улицы.
От вокзальной идут они, улицы трудового народа.
Первая, самая широкая, Кузнечная. Значит, работают кузнецы. С утра до вечера звон, шум, стук молотков, грохот телег – обода на колеса.
И кузнецы под стать работе – загорелые, здоровые. И очень не прочь и «об рюмку водки», и кому надо – в ухо.
Заправляет всей улицей Шлойме. Или, правильнее – Шлойме-каторга. Да, побывал в Сибири. Так, пара пустяков, на рынке задрались с крестьянами, ну, Шлойме одному неудачно по голове и засадил. Кулаком. И что вы думаете, Таки всё. Крестьянина – в ледник, все ж таки лето. Шлойме – в холодную. А тут – как на грех, из Варшавы какие-то чины прибыли, смотреть, как в городке-местечке власть российская действует. Вот и эта власть, на удивление всем, оказалась в нужное время в нужном месте. В общем, Шлойме загремел по полной, хоть кузнечная улица и намекала полицмейстеру открытым текстом, мол, сколько надо, столько и соберем. Да в неудачный момент Шлойме этого крестьянина хлопнул. Уж пристав так кручинился, так тосковал. А сделать не мог ничего. Это называется в России – ревизия.
Ну да ладно. Шлойме свое каторге отдал и теперь снова первый в кузнечном деле. Что подковать, что плуг справить или шкворень отлить.
