“...Белее белого ты, моя Панночка, нежнее нежного… Глаза твои - омуты речные, зелени травяной, малахитовой, изумрудной. Косы твои смоляные - что сети, сердце казачье поймавшие, как глупую рыбу. Накололся я душою своей на острия твоих длинных ресниц. Панночка моя, любушка! Милее ты мне света белого и роду-племени. Не избыть мне тоски от тебя вдалеке, нигде не найти приюта. Белые руки твои, тонкие ветви, манят меня, как птицу, потерявшуюся в метели, груди твои, жаркие, жасмином да сиренью благоухающие, желаннее хлеба насущного. Бедра твои, колени твои - что теплый мрамор, а между ними ищу я свою усладу… но не вор я, Панночка, не тать ночной, есть у меня и ключ от твоего замка. То, что отдаешь мне, любушка, возвращаю сторицей, и если принимаешь меня тесным лоном своим - проливаюсь, как дождь на пашню… да будут от нас с тобой добрые всходы, кровь от крови нашей…. Панночка, я безумен от страсти к тебе, согнул тебя, но не сломал, и сам тебе покорился. Так скажи ж мне, скажи, коханая, на горе или на счастье мы встретились, будешь ли моею дружиною, с часа сего и до последнего издыхания, будешь ли хранить атаманово сердце, и отдашь ли мне свое сердце дикое, захочешь ли, поверишь ли?”
Так ли он скажет ей, або иначе - но скажет, скажет, как время придет.
- Батько! -Каретник подъехал сбоку, подтолкнул Махно, как будто задремавшего в седле. - Батько! Ну що, куды едем? В штаб, али до дому?
- По домам, Сёма, кони устали, хлопцы устали, с заставами на шляху завтра будем решать… Давай, командуй.
Каретник осклабился, понимающе кивнул, но ничего более не прибавил, зычным голосом начал распоряжаться. Махно же отделился от колонны, ленивым шагом вошедшей в село, пустил коня рысью, а чуть отъехав - поднял в галоп. Нетерпение гнало его вперед, как нагайкой подстегивало, и кровь в жилах металась, кипела, между ногами ствол точно онемел…
“Саша, Сашенька!.. Что же ты делаешь со мной, любушка…”
Обнять бы ненаглядную поскорее, заглушить черную тоску, стряхнуть свинцовую усталость тяжкого, кровавого дня.
Нестор снова пришпорил, понесся стрелой…
Ночь грузно наваливалась на Гуляй Поле, растягивалась по крышам, перемешивась с тенями и дымами, клубилась в переулках, набиралась сил. Хорошо, правильно: пусть долгой и темной, вон, как закат догорает кроваво, ветер в степи поднимается, расправляет сиреневые крылья, обещает дождь. Сладко будет заснуть в любушкиных нежных руках, на пышной теплой груди, цветами пахнущей - но не раньше, чем в яростных ласках она истечет под ним дважды, не раньше, чем сам наполнит ее семенем.
