Глава I. Балуй. Золотая монетка
Есеня Жмурёнок по прозвищу Балу́й, веселый шестнадцатилетний парень, возвращался с базара в компании друзей, собираясь приятно провести время за кружкой пива. Настроение было отличным: не так часто ему отламывалось столько медяков сразу, чтобы можно было не только выпить самому, но и угостить товарищей. Лавочник Жидята в этот раз оказался щедрым – так ему понравился кинжал, который отец Есени выковал по его заказу.
– Жидята должен отдать тебе один золотой и четыре серебреника, – напутствовал его отец, зная, как безалаберно Есеня относится к деньгам. – Если даст меньше – нож не отдавай, я сам к нему пойду. Если сверху добавит медяков – оставь себе, так и быть.
Есеня слушал, вызывающе позевывая. Конечно, он и не думал отдавать медяки отцу, даже если бы тот потребовал: соврал бы, что Жидята их не дал. Сказали – золотой и четыре серебреника, чего еще надо? Жидята же отсыпал десяток медяков сверху и долго восхищенно рассматривал кинжал, наклоняя лезвие под разными углами к свету. Еще бы! Ведь этот булат варил сам благородный Мудрослов! Есеня, правда, считал, что в рецепте есть некоторые изъяны, но кто бы стал его слушать? Он раз-другой заикнулся отцу о своих мыслях на этот счет, но тот только топал ногами и орал что-то про свиные рыла и калашный ряд.
Не то чтобы Есеня ненавидел отца. Может быть, он его даже и любил, просто никогда не думал об этом. В детстве он как-то мирился с его существованием; став же постарше, с трудом стал выносить крутой отцовский нрав: отец считал, будто Есеня должен его уважать. И чем больше отец прилагал к этому усилий, тем сильней Есеня старался выразить ему презрение. Хотя, несомненно, отец его был человеком уважаемым, и всякий в городе знал, где живет кузнец Жмур. Но Есеня плевал на других: он имел собственное мнение обо всем на свете, и этого отец тоже никак не мог ему простить.
Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца, – это рост и телосложение. Но как назло родился похожим на мать – хрупкую, тщедушную женщину маленького роста. От матери же достались ему и глаза – цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни хрупким, ни тщедушным Есеня не был, да и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.
Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой: дома худо-бедно накормят. А вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо и бедно его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура, и дом их был выше всех на улице.
– Ой, лишенько-о-о-о! – раздался вой совсем рядом с Есеней. – Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем обрезанный ремешок – все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток – несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал: со всяким же может случиться!
– Житья от воров не стало!
– Последнее заберут и не поморщатся!
– Сволочи, нигде прохода нет!
– Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?
Люди трогали руками свои кошельки, убеждаясь, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдавшей горшечницы.
– Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!
Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов – громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.
– Пошли, – Звяга дернул Есеню за руку. – Чего глазеть-то?
Есеня вырвал руку и ничего не ответил.
– Да что ж ты так убиваешься-то! – Какая-то женщина обняла горшечницу за плечи. – Еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!
– Целый месяц! Целый месяц! – захлебывалась та. – Завтра за молоко надо деньги отдать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…
Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко: их сосед напротив был гончаром и частенько жаловался на это. Смотреть, как горшечница валяется в пыли и рыдает, было глупо, стоило уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поспешила скрыться в толпе, а Есеня как дурак таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.
– Слышь, мать… – наконец решился он, – ты это… кончай.
Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда – впрочем, очень редко – на него находило желание быть хорошим.
– Как же мне… как же мне… – всхлипнула она.
– Да прекрати реветь, сказал! – рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи. – Смотреть тошно!
– А мне не тошно? Мне не тошно? – вскинула горшечница зареванное лицо.
– На, возьми. Корми своих детушек, – Есеня протянул ей золотой. – На месяц, может, и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?
Ее лицо на миг окаменело, рот приоткрылся. Она робко протянула грязную дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.
– Детонька… – прошептала она, – детонька… Как же мне тебя благодарить-то?
– Да брось ты! – фыркнул Есеня, поднялся и кивнул ребятам: – Пошли отсюда! Нашла тоже детоньку!
Он был доволен собой и видел, что ребята, хоть и не одобряют его, смотрят с восхищением и завистью. Подумаешь – золотой! Отец не бедный человек, нож за три дня сделал – и еще сделает. Конечно, в месяц он едва ли зарабатывал больше трех золотых, но ведь зарабатывал! И, между прочим, Есеня тоже хлеб ел не даром – отцовская кузня осточертела ему хуже горькой редьки.
Горшечница молча и быстро поднялась и потащила свою тележку прочь, положив монету за щеку – уж оттуда не украдут! Ребята же выбрались наконец из толпы, в которой и поговорить-то толком не было возможности, и направились в город.
– Ну чё, Балуй? Небось, боишься домой идти? – насмешливо посмотрел на Есеню Сухан, когда тот попытался повернуть в сторону кабака. Сам Сухан был маменькиным сынком – розовощеким, с большими глазами и длиннющими ресницами, немного ниже ростом, чем Есеня. Но во всем брал пример с товарищей, чем заслужил их снисхождение.
– Чего это я боюсь-то? – Есеня пожал плечами.
– Ну те батька и всыплет за золотой! – кивнул Звяга.
