станция Леонтьево, Калининская обл., 1982 г.
Старик Савва Рогожин из старожилов села Красное Тверской области обычно начинал свои байки со слов: люди сказывали… Так вот… Сказывали, случилась в той деревеньке такая история…
Родня вместе собирается нынче не часто. Так, чтоб по-старинке: с широким застольем под яблонями, с залихватским весельем, с разудалыми частушками под гармонь с танцами в «два прихлопа, три притопа» да под заводную «матаню».
«Эх, Матаня ты Матаня,
Вся ты измоталася!
Посмотри-ка на себя:
В чём душа осталася!»
С дальней деревеньки Красное поразъехались сельчане по всей России. И такое событие совсем в редкость. Даж на поминки почившей родни в энту глухомань бывшие деревенские ни разу не заезжали.
А тут, гляди-ка, к бабке Лизе, что, слава Богу, дожила до восьмого десятка, в то лето понаехала уйма народу: внук с девицей, сын со второй женой, племянник с Востока Дальнего прикатил. С подарками, с чемоданами да набитыми добром баулами. Три чайных сервиза Лизавете привезли, халат байковый, резиновые сапоги с войлоком, две тканые скатерти с петухами, чайник со свистком… да много чего еще полезного.
Сельчане заподозрили неладное. Еже ли родня знать не знала бабку двадцать лет с гаком, да так чтоб сразу и всем вместе с подарками с разных концов страны нагрянуть, значится, – по очень важному делу. Или же бабка помирать собралась да задумала отписать свой домишко кому из родни, и собрала всех на последний семейный совет, или же случилось что другое, тож совершенно немыслимое.
Приятно как деревенских удивил сельчан бабкин городской внук Кеша, Иннокентий, еже ли повзрослому называть. Бледный вьюноша, худой, с виду хилый, оказался трудягой – работягой, пахарем до измора. Явился этаким бодряком на Петров день и, поди ж ты, спозаранку, с самого раннего утра на другой же день, ни рыбалка ему, ни по ягоды – грибы, – а впрягся косой-литовкой косить, ломать застоялый рыжий бурьян во дворе.
Кешина городская девица, с воловьими глупыми глазками, всем недовольная, противная по нраву и обхождению, цыпа с гонором, работать, видать, в столицах не приучена была. Раскинула цветастый зонт за бабкиной избой и улеглась на солнцепеке. Тряпичными лоскутами купальника срамные места прикрыла. На другой день верх и вовсе сбросила. Днями валялась, бесстыжая, с лежака сходила только к вечеру. Деревенские кобели, тракторист Васька с пастухом Кузьмой зенки свои свернули, сквозь забор на городские прелести глядюче. А там, смотреть-то не на что, – чахлость одна бледная: кожа да кости.
К Ильину дню и вовсе огромная приятность бабке Лизе вышла: прикатил с Ленинграда ейный родной сынок, Петр Капитонович. В начальники, видать, большие выбился: лысый, важный стал, толстый да в очках. Подкатил от самого «желдорвокзала» к деревне на таксомоторе да с молодой женой. А это, надо вам сказать, рубликов двадцать пять, не меньше так-то прокатиться с самого райцентра. Бабкина пенсия за месяц. Богатеем Петюня Капитоныч, видать, заделался.
Лизавета без памяти любила сынка своего, младшенького. Обрадовалась, расслезилась, заохала, запричитала от радости. Под сорок лет первенца родила, едва не преставилась, такие роды трудные были. Авдотья, соседка Лизы знает, сама принимала Петрушу на свет Божий, фельдшером в медпункте в те годы работала. Хилый Петюня вырос, откормился в борова, да в Ленинград учиться на бухгалтера подался, где в первый же годок во студентах пристроился ко вдовице лет на пять себя старше, вдовиного дитятю усыновил, своего ребеночка народил, да так и остался жить-поживать в северной столице. Нынче, говорят, по торговой линии служит, товар от буржуев для партийного начальства по морю возит. Вот и женушку себе, кажись, новую завел, молодку, писаную красавицу.
Даж Никифор Исаич, из старожилов Красного, дедок девяноста пяти лет от роду, интерес выказал. Слез с печки крайней избы и потащился с костылем на другой конец деревни городскую прелестницу немыслимой красы узреть. Глазища у гостьи синие, власы белые, в тугую косу сплетены, губы – прям малина в соку. Дева-лебедь, ни дать, ни взять. Кристиной звать. Про деревенских куриц, то бишь, сельских баб, и говорить нечего, те сразу на лавочке супротив дома Лизы прописались. Выслушивали друг от дружки «свежие» сплетни да новости, высматривали городских приезжих и гостей.
Тучный, потный Петр Капитоныч в день приезда тут же руководить по хозяйству взялся. Пользы никакой, но голос – ничего – зычный, с околицы слыхать.
Упорный молчун Кеша, за то время пока встречали важного начальника Петюню, покосил весь бурьян на дворе, сгреб в кучу, перекапывать землицу перед домом взялся. Дёрн травный, коренья лопухов и прочий сухостой тяжко было ему лопатой ворочать. Но ничего – терпеливо все сносил. Деревенским ротозеям да самой бабке Лизе та тяжесть труда ведома была, нахваливали городского вьюношу на все лады без устали. На обед да на ужин Кешу красавица Кристина окликала, тоже трудягу приветила. Заботливая Кристина то молочка для Кеши попить принесет, то водички лимонадной. Сама красавица в Ленинграде работала. В Литовии мать ее с отцом проживали, в морском порту Клайпеда.
На сопливую Кешину девицу внимание давно все бросили обращать, валялась и валялась себе лентяйка на солнцепеке, ни разу даже на реку не сподобилась сходить. Не с кем. Все по хозяйству заняты. Упрямый Кеша перекапывал цельными днями землицу на бабкином подворье, отдыхать не желал, с усталой улыбкой отвечал, что заместо физкультуры ему в самый раз развлечение, для укрепления мышц и хилого здоровья. Девица евонная злилась, на такую упертую дружбу с лопатой своего Инокеши, как она прозвала своего дружка, фыркала недобро с лежанки, да зенки закатывала из вредства. Кешину лентяйку и звали-то как-то не по-людски. Лола, кажись. Ни дать, ни взять кличка собачья. Тяжкой обузой для семьи и по жизни та самая Лола-девица для трудяги Иннокентия станет, ей-ей, станет.
