Всё. Я у финиша. Осталось…
Собственно, ничего почти не осталось. Разве что попытаться вспомнить что-то забытое и освежить в памяти незабываемое? Описать бы свою жизнь на бумаге, да не успею. Да и кому это надо?..
Андрей Александрович сказал, что боли меня мучить не будут. Только слабость. Слабость дойдёт до последней точки – и всё. Финиш. Встречайте меня те, кто ушёл раньше.
Серафима, встречай меня!
– Редкая у вас болезнь, Евгений Васильевич, – сказал мой лечащий врач Андрей Александрович Малосмертов, – редкая и совершенно не изученная. Современной медицине известно не более сотни случаев, подобных вашему. Лекарство от этой болезни, естественно, ещё не придумано. И думаю, – сказал Малосмертов, – в ближайшие лет десять-двенадцать придумано не будет, если вообще… – и задумчиво пожевал губами.
Мне что до этих десятка с лишним лет, если жить осталось всего ничего. Никто не знает, сколько. Андрей Александрович засунул мои данные (анализы и прочее) в компьютер и получил результат – девять с половиной недель. Прям как название эротического фильма, с Микки Рурком в главной роли.
– Правда, этот срок чисто условный, – добавил совершенно спокойно Малосмертов, – эмпирический, так сказать. Кто знает? Может быть, и дольше протянете…
Именно так: «протянете». Не «проживёте», а «протянете». Учитывая моё состояние – самое подходящее слово.
– Или меньше? – задал я уточняющий вопрос.
– Или меньше, – согласно кивнул он, сверкнув ранней лысиной.
Мы с Малосмертовым о моей неизбежной кончине разговариваем вполне спокойно. Я уже свыкся с мыслью, что надо готовиться, собираться, так сказать, в путь-дорогу, а Андрей Александрович так часто сталкивается со смертью, что вообще относится к ней легко, то есть – профессионально. Что же касается этических моментов, тут тоже всё нормально: моя инициатива. Я ему сразу сказал:
– Вы со мной, Андрей Александрович не деликатничайте. Я же понимаю, что у вас ко мне чисто академический интерес. Вернее, не ко мне, а к моей болячке. Вылечить меня вы не можете, так что – валяйте, жгите открытым текстом. Понаблюдаете за мной, поглядите, как я разваливаюсь, авось будущим поколениям польза будет. Поможете кому-нибудь. Такому, как я… А я смерти не боюсь, пожил. Я к ней совершенно готов.
– Пятьдесят два года, – начал со мной спорить Андрей Александрович, – это вы называете «пожил»?
– Пятьдесят три, – поправил я, – почти. А что, нормально. Это для кого как. Для кого-то мало, а для кого – в самый раз. Смотря как жить и с чем прибыть к конечной станции.
– Вам пятьдесят три только через три месяца будет, – напомнил мне Малосмертов.
Я расхохотался, если можно хохотом назвать те звуки, которые были мне по силам:
– Ясно. Девять с половиной недель меньше, чем три месяца. Что ж вы, Андрей Александрович, меня обманываете? Говорили: «может быть, и дольше протяну». Я, Андрей Александрович, человек реальный, трезво могу рассуждать, а закатывать истерики – это не про меня. Значит, девять с половиной недель – максимум?
Малосмертов стушевался. Сказал:
– Я даже слегка прибавил.
– Слегка – это сколько?
– Половинку недели… Но я же вам говорю – этот срок расчётный. На него ориентироваться не стоит. Он получен на основе анализа данных за период от начала вашей болезни и до вчерашнего дня. Динамика…
– Стоп, – сказал я, – я всё понял, можете не продолжать. Сойдёмся на девяти с половиной неделях. Мне нравится это число – девять и одна вторая. Всё, что сверх – отнесём на погрешности в ваших расчётах.
Доктор Малосмертов пожал плечами, соглашаясь.
Малосмертов… Вот же досталась фамильичка! Согласитесь, врачу быть Малосмертовым! Не самая подходящая фамилия, правда? Для врача. Малосмертов или Многосмертов – для безнадёжно больного – это без разницы. Лишнее упоминание о неизбежном конце не особенно благотворно влияет на его душевное равновесие, подъёму жизненного тонуса, так сказать, не способствует. Но это касается других, не меня. Я спокоен. Мне поднимать нечего. И ничего не жалко. А знаете, почему? Потому, что здесь меня ничто не держит.
Полторы недели с того момента, как я узнал свой срок, уже прошло. Значит, осталось восемь. Два месяца. Не густо. И в то же время – очень много. Чем же мне занять эти два месяца? Целых шестьдесят дней! Книги я всегда читал не столько ради удовольствия, сколько с целью получения информации. А теперь? Зачем мне теперь какая-то информация? С телевизором – то же самое. Даже ещё хуже. Выбора нет. Смотреть сериалы про Дашу Васильеву и Васю Рогова? Или рекламу? «В животе ураган, принимай эспумизан». Я своё уже отпукал. Бывают такие моменты, что напрячься для этого самого дела – сил нет. Или желания.
Остаётся одно – лежать, закрыв глаза и вспоминать. Напряжение мысли у меня ещё пока получается. Надолго ли?
Вспомнить… Вспомнить всё, что удастся, и попытаться вспомнившееся переосмыслить.
Начну, пожалуй, с детства.
Сидели в беседке детского садика, который не работал и стоял с заколоченными дверьми и окнами. По-моему он вообще никогда не работал, сами мы в детский сад не ходили. Мы – это я, семилетний белобрысый ангелочек, и мой одногодок и лучший друг детства Вовка Лукин. Тоже беленький, да ещё и кудрявый. Мальчики из приличных семей. Два ангелочка! Мой отец работал ГИПом в «Гипродамбе», Вовкин папа не знаю кем, тоже инженером каким-то. Но тоже в «Гипродамбе».
Сидели и матерились. Слова новые, таинственные, нам нравилось их произносить. Запретный плод…
– … моржовый, – говорил я.
– … волосная, – говорил Вовка.
Что такое «…» в первом случае и что такое «…» во втором мы знали, нам это объяснил Гера. А вот «моржовый» – думали, большой. Слово же «волосная» вообще произносили неправильно. Надо было «волостная», от слова волость, а мы думали – волосатая.
Короче, нас застукали на месте преступления.
– Женька, атас, – тихо сказал Вовка и переместился на перила беседки.
Я стоял спиной к входу. Собственно говоря, я и не сразу среагировал на Вовкин «атас». Стою, лыблюсь, как дурак.
А может, Вовка и не «атас» сказал? Может, «шухер»? Нет, точно не «шухер». Мне кажется, в нашем детском лексиконе этих слов – шухер и атас – на тот момент ещё не было. Может быть, Вовка вообще ничего не сказал, а просто взял и вспорхнул на перила? Но глаза Вовкины я помню – в них был натуральный испуг.
– Ага! Материтесь? – услышал я за спиной взрослый мужской голос.