Москва. Сентябрь 1998 года.
На девятом месяце всегда тяжело.
Как бы ты ни хорохорилась.
Вы, мужики или нерожавшие, можете, для примера, привязать себе к талии огромный шар весом пятнадцать или все двадцать кило и походить хотя бы денек. Поездить в душном метро. Попытаться втиснуться в тесный шоферский отсек «Жигулей»-«девятки».
С таким животом (и общим ослаблением и вялостью организма) хорошо лежать на спине под прохладной простыней. И читать что-нибудь легкое, во всех смыслах, и необязательное. Какую-нибудь Джекки Коллинз в мягкой обложке. «Звезду (прости господи) Голливуда». И еще хорошо, чтобы кто-нибудь приносил тебе свежевыжатый апельсиновый сок. И коль скоро любимый кофе по случаю все той же беременности нельзя – хорошо заваренный чай.
А она бы еще на него – того, кто все это подносит, – ворчала. И даже покрикивала. Что опять пожалел заварки, а сок выдавил с косточками.
Однако беда заключалась в том, что покрикивать ей было ровным счетом не на кого. Ворчать – тоже.
Как некому и подносить напитки.
Но отсутствие мужской подмоги и понимания еще можно пережить.
Настоящая беда заключалась в том, что ей негде, в самом буквальном смысле, преклонить голову.
Не имелось не то что прохладных простыней – никакой кровати или дивана не имелось. Хотя бы даже без постельного белья. Можно было, конечно, пристроиться здесь, в запасном офисе.
Офис – громкое слово. Одна комната в доживающем последние дни советском НИИ. Внутри – два щегольских канцелярских стола благородного цвета кофе с молоком, они с Максом купили их в свои недолгие дни блистательного процветания. Один стул, удобнейшее псевдокожаное кресло, компьютер, телефон с факсом и ксерокс. Однако затеваться с ремонтом, даже косметическим, показалось им излишним. Обои оставили старые, от арендодателя, в ужасный розовый цветочек. Занавесочки и карнизы – тоже кошмарные. Скрипучие истертые полы. На столе – стопка бумаги, карандаши в стакане. И справочник, желтые страницы Москвы на девяносто седьмой – девяносто восьмой годы.
Где адрес их тайного пристанища (кстати говоря) ни в коем случае не значится.
Она сперва сопротивлялась и говорила Максу: зачем? К чему тратиться на дополнительную аренду, если они тут и не бывают практически? Приехали пару раз, и то для того (как ей показалось, и правильно, наверно, показалось), чтобы невенчанный супруг овладел ею. Прямо на этом самом кресле, стискивая зубы, когда слышался шум шагов и голоса людей, снующих по коридору.
Совсем ей тогда не до восторгов любви было, в первом триместре. А Макс как с цепи сорвался, склонял ее к плотским утехам всегда и везде. И своего добивался.
Он чертовски настырным был, Макс. Вот и с офисом настаивал: авось да пригодится. Пусть будет запасной аэродром, никому не известный. Оформил аренду на своего школьного приятеля-алкоголика, которого связать с реальными съемщиками было еще постараться.
Она даже взревновала сперва: вьет себе гражданский муж уютное гнездышко для интимных встреч. С ней он это местечко как раз опробовал, а теперь пустится во все тяжкие. Будет сюда баб водить. Она ему про свои подозрения мягко намекнула – а он расхохотался: да ведь квартира для интима удобней, разве нет? Зачем для утех офис снимать? В частном секторе куда как комфортабельней можно устроиться!
И впрямь – в офисе предаваться любви комфорта мало: полежать спокойно негде. Помыться – тоже. В тот их единственный раз пришлось, фу, туалетной бумагой вытираться.
А если скрываться, пересидит она здесь хотя бы пару дней? Ладно без кухни, питаться можно выходить в столовку, оставшуюся от НИИ на первом этаже. А как прожить без ванной? Без кровати? Спать в кресле? Или на полу?
Спасибо, что хоть крыша над головой имеется. Приют убогого чухонца. Остается только задуматься: вот Макс, он что, изначально планировал, что у них все так закончится? Вся любовь и весь бизнес? И он именно для подобного случая запасные аэродромы себе налаживал? Или все-таки сыграла свою роль его врожденная осторожность?
Осторожность и подлость?
Да-да, как она ни защищала Макса перед собой, ничего не оставалось делать, кроме как признать: а ведь он настоящий, получается, натуральный подлец. А как еще назвать мужика, который в самый критический момент совместной жизни вдруг р-раз – и линяет? И даже не удостаивает объяснения? Просто, сволочь, оставляет на кухонном столе записку: дорогая, мне срочно надо уехать, как обустроюсь, дам о себе знать, а ты меня не ищи – глупо, бесполезно, все равно не отыщешь.
И – исчезает. И – бросает ее. На девятом месяце беременности, с их совместным ребенком в животе. И – с многомиллионным долгом.
Конечно, Максик знал, чувствовал, куда дело катится! Она и сама, после того как в августе правительство «киндер-сюрприза» Кириенко объявило дефолт, понимала: в ситуацию они попали аховую. Почти безнадежную.
Но она-то готовилась к борьбе и планировала: они с Максом будут сражаться и выпутываться – рядом, вместе, плечом к плечу. Поддерживая друг друга.
Но Макс, оказывается, вынашивал иные планы. Он, мерзавец, просто бросил ее. Благородно оставил здесь, в Москве, заставив одной справляться со всем, что на нее навалилось: и с будущим ребенком, и с миллионным долгом.
А сам… сам он теперь где-нибудь далеко, в теплых краях. На Карибах или Багамах. Сидит, подонок, с коктейлем, развалившись, у бассейна.
Если у него хватило подлости ее кинуть – можно не сомневаться: значит, хватило мерзотности втайне припрятать себе деньгу на черный день. Значит, он всегда вел двойную бухгалтерию? Постоянно обманывал? Ведь она в их совместной фирме исполняла роль главбуха – и как только прошляпила, проворонила?
Стало невыносимо себя жалко, и слезы снова закапали, потекли по щекам. Она рыдала тихонечко, чтоб не услышали снующие по коридору.
Потом, когда плакательный пароксизм прошел, стало легче. Но она даже платок в сумочку забыла положить, убегая сегодня из дому после того звонка. Пришлось вытирать слезы туалетной бумагой – тем самым рулончиком, что они с Максом привезли сюда, вместе со всем необходимым, «на новоселье». Как давно это было – хотя, казалось бы, полгода назад, в марте. И насколько другим тогда казалось! Веселым, безоблачным, бесшабашным! Полным надежд и радужных упований!
Впору было снова захныкать. Но слезами, как известно, горю не поможешь.
