Достаточно лишь тени от плетки!
Как-то один прохожий пришел к Будде и спросил: «Можете ли вы поведать мне об истине, не используя слов, но и не отбрасывая слова?»
Будда остался в молчании.
Человек поклонился и поблагодарил Будду: «Благодаря вашему высочайшему милосердию я избавился от всех пут и иллюзий и вступил на Путь».
Когда человек ушел, ближайший ученик Ананда спросил у Будды:
– Так почему же он прозрел?
– Хорошая лошадь пускается вскачь лишь при виде тени от плетки! – ответил Будда.
Отличная иллюстрация из чаньского сборника «Застава без врат»: самое сокровенное и тонкое всегда передается вне слов, жестов и трактатов! Но значит ли это, что достаточно побыть рядом с мастером, посмотреть, как он многозначительно молчит, – и тотчас прозреть всю глубину бытия? Конечно, нет. Важно, чтобы сознание человека само было подготовлено к этому, а мастер лишь дает небольшой толчок. Ведь, следуя основной мысли этого диалога с Буддой, не всякая лошадь понимает смысл «тени от плетки», а лишь хорошая. Вот эти «толчки сознания» (чаньский мастер назвал бы их подзатыльниками или оплеухами нерадивому ученику) и передают нам многочисленные диалоги, которые приведены в этой книге.
Обычно такой жанр принято называть в западной литературе «коанами» и трактовать его как «парадоксальные диалоги дзэнских мастеров». Насколько они «парадоксальны» и являются ли загадками для кого-то еще, кроме досужего западного читателя, мы поговорим чуть ниже. Пока же заметим, что «коан»– это привычное для западного читателя японское обозначение дзэнских (чаньских) коротких диалогов, а по-китайски этот жанр звучит как гунъань.
Другое название для того же жанра – «цзифэн юй», дословно «речи словно отточенный клинок», или «стремительные речи», – очень точно передает яркий характер этих диалогов. Обмен фразами, выкриками, жестами похож на короткую, порою яростную схватку, при которой никто ничего не теряет, но лишь обретает.
Традиция гунъаней – это не просто особая часть восточной литературы, это часть восточноазиатского парадоксального мышления, когда необычное становиться нормой и когда обыденное превращается в парадоксальное. Возможность перевернуть весь мир с ног на голову и обратно, вывернуть его наизнанку, поиграться с ним и опять поставить обратно становится важнейшим методом воспитания сознания.
Дословно «гунъань» означает «общественные записи», или «общедоступные записи о типичных случаях». Уже в период позднего Средневековья точное происхождение этого термина было не очень понятно: так, китайский интеллектуал и ученый Чжунфэн Минпэнь (1263–1323) предполагал, что «гунъань» является стяжением от выражения «гун фу чжи аньду», распространенного в Китае в период Тан в V–VII вв., что можно перевести как «общедоступные записи о типичных случаях». И это в известной степени восходит к юридическому термину, указывающему на судебные прецеденты. Действительно, гунъани – это «прецедентные случаи», на основе которых строится вся дальнейшая практика.
Дословно «ань» обозначало стол, за которым сидел судья – «гун». В целом сравнение чаньской практики обучения через диалоги с китайской судебной системой очень точное: ученик и учитель воспроизводят нечто типологическое, причем как типологически точный ответ, так и характерную ошибку – и то и другое служит матрицей или примером для воспитания последующих поколений учеников. Вообще, система внезапных вопросов, на которые мастер ожидает правильный ответ (а его может и не быть вовсе!), действительно в известной мере воспроизводит юридическую практику средневекового Китая, где судебное решение нередко принималось не в результате расследования, а как результат заслушивания ответов подсудимого и их оценки. По сути, способность подсудимого точно показать правильную грань реальности (или «правильную для себя» – кто знает, где эта реальность?!) напрямую соотносилась с тем, признают его виновным или нет.
Первые большие собрания гунъаней составляются наставниками Хуанбо Сиюнем (720–814) и Юньмэнем (864–949), и именно в них впервые используется понятие «гунъань» в следующем контексте: «Твой случай абсолютно ясен (цинчжэн гунъань), так дай же я отвешу тебе тридцать оплеух». Таким образом наставники как бы проводят суд над слабыми способностями своих последователей и выносят приговор – в данном случае задают хорошую трепку своим нерадивым ученикам.
Строго говоря, сборники гунъаней являются частью особого литературного жанра, называемого «юйлу»– дословно «высказывания и речения», или «речения и обсуждения». Юйлу представляли собой сборники высказываний чаньских учителей, их диалоги с учениками, отрывки из проповедей, биографии, примечательные эпизоды из жизни. Все эти высказывания и факты начиная с VII в. сводились воедино мозаичным образом, нередко без всякого хронологического порядка и вне ясной тематики. Визвестной степени такой жанр повторял народные рассказы, исторические анекдоты и забавные побасенки. Обычно юйлу составлялись непосредственными учениками наставника, которому посвящался трактат. Объем таких произведений мог быть самым разным, поскольку никакой фиксированной формы они не имели: некоторые представляли собой лишь один цзюань («свиток») в несколько страниц, другие состояли из трех-четырех, а порою и десятков цзюаней.
Некоторые китайские авторы считают, что юйлу– это лишь словесная часть гунъаней, в то время как гунъани могут включать не только разговор, но и различного рода действия: поступки, жесты, например удары, шлепки, нацеленные на то, чтобы пробудить сознание ученика и избавить его от догматов. Мы же рассматриваем юйлу как особый литературный жанр, описывающий специфическую культуру диалога (в том числе внесловесного), распространенного в чаньских школах. И в этом плане высказывание какого-нибудь чаньского мастера ничем не отличается от внесловесного, но при этом вполне явственно идущего диалога между несколькими людьми.
С самых первых моментов развития учение Чань сразу же заявило о себе как об особом направлении, базирующемся на созерцательной, медитативной практике, что, собственно, и обозначал сам иероглиф «чань» (или «чаньна» – транслитерация от санскритского «дхиана»). Формально Чань как одно из ответвлений буддизма – махаяны – зародилось в Китае в самом начале VI в. – именно в этот момент в Китай из Индии приходит 28-й патриарх буддизма Бодхидхарма, который проповедовал «взирание внутрь своего сердца» как основу очищения сознания и за счет этого – «обнаружение Будды внутри себя». В реальности же созерцательный буддизм (в противоположность «буддизму монастырских правил» и «буддизму трактатов») являлся составной частью этого учения с самого момента своего зарождения и во многом был связан с ранней индийской йогической и джайнистской практикой. Уже в самой Индии, еще до прихода этого направления в Китай, выделилось направление «учителей Ланкаватара-сутры» – наставников, которые использовали в своей практике постулаты, изложенные в «Ланкаватаре-сутре», составленной между IV и V вв. Сама эта сутра передавала несколько философских диалогов, которые Будда имел с несколькими последователям на «горе Ланка» (на острове Цейлон, или Шри-Ланка). Эта сутра и легла в основу «созерцательного буддизма» и была неоднократно переведена на китайский язык разными авторами: сначала Дхармараксой между 412 и 433 гг. (этот перевод не сохранился), Гунабхадрой в 433 г., Бодхидручи в 513 г., Сиксанандой в 700–704 гг., при этом объем переведенного текста был разный (соответственно в 4, 10 и 7 «свитков»-цзюаней). По преданию, именно этот текст активно использовал в своей практике Бодхидхарма, который ввел сутру в регулярный монашеский оборот.
