Глава первая
Разрушенные мосты
Итак, это случилось.
И небеса не разверзлись, проливая огонь и серу на его многомудрую лысеющую голову. И вряд ли его офис, тот, что на Ленинградском шоссе, окутала египетская тьма, полная смертоносного дыхания ветхозаветной пустыни. Также сомнительно, что дома его ожидают полчища жаб и тучи ядовитой мошки. Для него это не впервые, он этим занимается чуть ли не ежедневно.
А для нее это было в первый раз. Хотя этого можно было ожидать, ведь с дамами ее деликатной профессии ни в чем нельзя быть уверенной!
И, черт возьми, все равно ей стало очень больно!
Почему? А вы поставьте себя на ее место! Десять лет она мирно писала романы в стиле дурацко-жизнерадостной фэнтези, благополучно печаталась, получала гонорары, вдохновенно их тратила и с чувством глубокого морального удовлетворения читала о себе гадости в Интернете. Двадцать четыре опубликованные книжки плюс переиздания – это приятно грело ее самомнение и давало пищу для размышлений немногочисленным поклонникам и противникам тоже. Наивно надеясь, что и дальше всё в жизни будет так же гладко, она написала двадцать пятый роман и отправила его в издательство.
Этот роман дался ей непросто, и поэтому всегдашней жизнерадостности в нем не имелось вовсе – она разрывалась между работой, писательством и онкологической больницей, куда нужно было сопровождать мужа на сеансы химиотерапии. Собственно, роман писался для того, чтобы выплатить долг издательству, – на лечение требовались деньги, а откуда ей, библиотекарше со стажем, взять их, не с неба же падают набитые купюрами чемоданы?..
Она отправила роман и наивно подумала – ну вот, жизнь налаживается, вроде и химия мужу помогает, он улыбается, стал спать по ночам без трамадола и реланиума… И договор подписан, и вот уже прислали корректуру на правку, значит, скоро книге быть…
А в очередной день, после того, как она привела обессилевшего мужа из онкодиспансера (почему-то в стационар его не брали, просто кололи цистоплатину и отправляли домой), пришлось проверить почту и наткнуться на письмо главного редактора. «К сожалению, роман мы публиковать не будем», и всё, без комментариев. И бессловесная пустота образовалась в душе. Как будто бежала, бежала и – лбом об стену со всего маху. Тривиально, но факт.
Стало тошно вовсе не потому, что она считала свой опус шедевром. Наверно, это сработало запоздалое осознание пословицы «Пришла одна беда – отворяй семи ворота». Не хотелось дознаваться – отчего редактор поменял мнение, отчего всё настолько неисправимо. И сил стало хватать только на то, чтобы менять белье мужу, делать ему уколы, готовить протертые супы (ничего другого он не мог проглотить из-за разросшейся в гортани опухоли) и ходить на работу как идут на публичную казнь – при полном параде и с гордой улыбкой победительницы.
Побеждать приходилось всё – бессонные ночи, когда муж ревел от боли и поминутно сплевывал в полотенца сгустки сожженной химией плоти, мутные утра со снежным месивом под ногами, толчеей в автобусе, сочувственными взглядами коллег (от сочувствия почему-то хотелось бежать куда глаза глядят), дни, до краев наполненные ужасом, который нужно прятать в себе, не дать вырваться звериным воплем «Помогите же мне кто-нибудь!», потому что помогать – так, как она хочет, – некому и невозможно. И этот вопль, скрученный в тугую пружину, превращался в ее истинное «я», мешал дышать, заставлял улыбаться криво и секундно, не ослабевал ни на минуту даже во сне, хотя какой уж тут сон…
Сережа уже не мог говорить и даже хрипеть – он писал записки, в которых тоже стоял ужас перед смертью, пристально и умиротворяюще засматривающей в лицо. В считанные дни он сгорал, исчерпав все силы, и лечащий врач в онкодиспансере сказала ей с фальшивым сочувствием: «Потерпите месяц». Пришлось вызвать свекра – чтоб помогал дежурить у постели, поднимать и переворачивать Сережу… Свекровь не приехала, наверно, не решилась увидеть сына таким – обезумевшим от боли и лекарств, воющим сгустком страдающего мяса.
Было Вербное воскресенье, апрель, пронизанный солнечными копьями, теплый ветер и распахнутое небо. Она хотела с утра сходить в монастырскую церковь рядом с домом, но не смогла – не было в душе ничего, кроме отчаяния, ничего, хоть отдаленно напоминающего молитву. Она сидела рядом с постелью Сережи, смотрела, как он мечется в агонии, сдергивая с себя простыни, и натягивала их вновь, потому что муж начинал дрожать как в лихорадке. Сухой и хрустящий звук, вырывавшийся из его груди с каждым вдохом и выдохом, был так страшен, что она до крови прокусывала себе губу, чтоб не закричать. Глаза Сережи были закрыты, он бессмысленно водил руками по постели, по обтянутым кожей ребрам, а потом поднимал их вверх, тянулся к кому-то невидимому… Она брала его руки в свои и слушала страшный, беспамятный и жалкий шепот: «Мама, мамочка!» Она разделилась – одна принимала в себя ужас страдания и умирания Сережи, а другая словно уподобилась камере наблюдения, четко, равнодушно и жестко отмечающей детали времени вокруг. Вот монастырский колокол ударил к вечерне, вот стукнула форточка от порыва ветра и впустила воздух в зловонную комнату, вот отец включил телевизор, и ржавым шурупом ввинтилась в мозг реклама очередного пищевого счастья, вот собака во дворе залаяла – это свекор приехал (или, наоборот, уходит, она не уловила)… К постели подбежал Жам, пёсик со статусом сына, глянул пучеглазо и заскулил.
– Гулять хочешь? – отрешенно спросила она и погладила пёсика. – Прости, не погуляла сегодня с тобой, Сережка наш умирает…
И затряслась в бесслезном плаче, закачалась взад-вперед припадочной кликушей, обхватив себя руками.
Сережа вдруг дернулся, повернулся набок и уткнул лицо в край постели, а потом затих и словно уменьшился. Умалился, вот точное старинное слово.
– Сережа, – позвала она немо, прошептала: – Ты всё, да, всё?
Больше не было слышно свиста и хрипа его дыхания, но она не верила, что это кончилось вот так: незначительно, мелко, приземленно, на уровне уборки и стирки, без высоких слов, благословений, прощаний и напутствий. Жам мелко задрожал. Она встала и осторожно коснулась плеча мужа, оно было теплым; его рука мягко упала на простыни. Она повернула Сережу на спину и, глянув ему в лицо, тихо вскрикнула – это было лицо ребенка, маленького мальчика, невинного, счастливого и беспечного, только что попавшего в парк аттракционов, где вечно крутятся карусели, стреляет тир и всем бесплатно раздают мороженое… Сережа был так тих и светел, так покойно смыкались его обметанные губы, так мирно спали на темных подглазьях ресницы и мягок абрис скул, что не было сомненья в его смерти.
