ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ
1.
Билеты на поезд Наташа брала за две недели. Туда и обратно.
В светлом и уютном после студеной декабрьской темноты пространстве зала с междугородними кассами людей совсем немного. К одной так и вовсе две претенциозных в одежде дамы – из-под их дубленок свешивалось что-то наподобие вечерних платьев, девушка и мужик. Со спины – этот – ну, точно, мужик: с огромной головой, неряшливо одетый, его длинная худая шея торчит из когда-то белого, жутко выглядевшего нынче полушубка, без шарфа. «Странный какой-то типчик», – Наташа, поколебавшись, все же стала за ним, отметив с удовлетворением, что сегодня в ее душе день логики. Услышала – даже прислушиваться не пришлось – как мужик что-то, причмокивая, нашептывает сам себе. Он будто отчитывал кого-то беззлобно: типа, ну что ж ты, такой-сякой, не послушал меня… а-а… вот так-то, а послушал бы, так все бы у тебя было лучше и не придумать.
Наташа автоматически, даже не успев ни о чем подумать, отодвинулась, совсем забыв о том, что только секунду назад думала о логике. Появилось чувство гадливости от истекающего от человека тошнотворного запаха? И тут же напомнила о себе совесть. Как же она всегда появлялась не вовремя, всегда вводя сознание в ступор. Наташе становилось не по себе, когда оно – сознание – успевало пропустить инициированную пронырливым подсознанием негативную оценку. Почему не по себе? Да потому, что душа повторяла неприятный, пройденный неоднократно урок через круговорот смятения. А еще потому, что на помощь уже спешила для восстановления баланса «скорая помощь»: оправдательная философия – соломинка – спасительная реакция организма. «Следить за собой нужно… – подумала Наташа, – почему я должна с уважением относиться к нему, если он с неуважением относится ко мне?» Она, поколебавшись, словно соизмеряясь с не отступавшей от своего совестью, сделала еще полшага назад. «До чего же… отвратительно пахнет… – в ней что-то перемкнуло, – да, воняет, господи… кого я тут из себя строю?» Появилась даже тошнота. Подступила к горлу от кислого запаха давно нестиранной одежды, от дыма дешевого табака, въевшегося в овчину явно не фабричной выделки. Наташа вдруг, словно нейтрализуя промах, усмехнулась: «Поэтому и людей к этой кассе столько: видимо, другие не стали особо заморачиваться совестливостью».
Мужик резко, будто почувствовал, что о нем думают, обернулся, почти неслышно шевеля толстыми губами, странной деталью выступавшими на худом с мелкими чертами лице. Наташа машинально отпрянула, отступила еще на шаг назад. Успела рассмотреть физиономию соседа. Под его сизоватым носом и немного на округлом женоподобном подбородке пучками торчала редкая, кое-где с проседью рыжеватая растительность. Но эта растительность почему-то обошла своим вниманием чуть обвисавшие пухлые щеки. Они розовели почти как у подростка, несмотря на возраст их обладателя. "А этому, – подумала – ну, никак не меньше полтинника". Бессмысленно, продолжая шевелить толстыми губищами, мужик влез в Наташу своим пустым и, словно уже у дохлой рыбы, мутным взглядом.
И все в Наташе под этим молчаливым натиском, шедшим почему-то снизу – из-под солнечного сплетения, сжалось, все ее внутренности подступили под грудь, перехватив дыхание: она это ощутила физиологически, даже спазмы стали подступать к горлу. «Ненормальный какой-то». Ей, до этого больше руководившейся вездесущим разумом, чем чувствами, вдруг стало по-настоящему жутковато. Появилось желание перейти к другой кассе…
Но желание сразу же пропало, стоило претенциозным дамам впереди отойти от окошка: подумала – осталось немного, можно и потерпеть. Женщины, разглядывая билеты, подались влево, пропуская девушку. Оставалось всего двое: она и мужик. «Потерпишь, дорогая, нечего аристократку из себя корчить».
Девушка, серенькой мышкой прошмыгнувшая к кассе перед «кислым» мужиком, задержалась буквально на три минуты. Ну, от силы на четыре. Но «кислый»? Тот, пытаясь добиться своего, проторчал у окна минут десять, если не больше. Достал своей бестолковостью и невразумительной речью всех: и кассира, и Наташу, и тех, кто уже выстроился за ней. За спиной она слышала нелицеприятный ропот одних и соответствующие ситуации реплики других.
В конце концов, так и не добившись своего, несчастный мужик, чуть прихрамывая и шевеля как и прежде губами, отошел недовольный в сторону. Наташа вздохнула. С облегчением. Подошла к кассе и сразу же о нем забыла.
– Слушаю вас? – девушка улыбнулась Наташе, словно бы с благодарностью. Как будто именно ей была обязана тем, что ушел этот доставучий человек – такой неприятный, с такой отталкивающей внешностью и все же вызвавший к себе, казалось, неуместную жалость. И юное создание в железнодорожном жакете, обрамляющем ее на пике раскрытия женскую прелесть, вдруг увлажнило Наташину душу ностальгией. К ней – к душе как бы прикоснулось, просочившись сквозь наслоения лет, то время, когда Наташа и сама работала на «железке» – проводницей на линии «Москва–Воркута». С молоточками в петлицах. Словно бы вчера. Вот так же – в красивой форменной одежде, подчеркивавшей и ее, в общем, завидную фигуру, и, в частности, узкую, осиную талию, хорошую девственную грудь, и не менее хорошую… «Ну, с этим со всем у меня и сейчас пока все в порядке…»
– Мне на двадцать девятое, до Минска, один купейный, – она подождала, пока тонкие пальчики, с длинными накрашенными ноготками царапали клавиатуру, – И обратный – из Минска, на третье января… тоже купейный.
– Так… – девушка назвала стоимость билетов, номера поездов до Москвы и от Москвы, выдала дежурную, ничего уже не значившую улыбку с замусоленной фразой «счастливого пути».
– Спасибо, – Наташа шагнула чуть в сторону, по старой привычке пробежала глазами по столбцам цифр на листках и отошла, снова вздохнув облегченно: дело сделано. При этом в сознании мелькнул образ импозантного мужика. Но лишь на мгновение. Девушка с блестящими молоточками в обрамлении петлиц и покупка билетов, предполагавших поездку, навеяла ностальгию, заставила всколыхнуться давно забытое, уснувшее надолго в успокоенной благополучием душе чувство дороги. Захотелось пойти на перрон. Захотелось вдохнуть запах юности: втянуть носом этот разбавленный угольным дымком и креазотом воздух. Она поправила шаль, застегнула на все пуговицы дубленку и вышла из теплого кассового зала на освещенное фонарями внутреннее с утоптанным снегом морозное пространство вокзала и направилась к высокому перрону – туда, где стоял ее, но давно уже не ее «московский» скорый.
Вдруг показалось, что здесь уже всецело царит яркое предпраздничное оживление: словно до столь всеми ожидаемого Нового года в начинающемся новом тысячелетии еще не две недели, а уже часа два – не больше. Искрящийся отраженным светом ярких фонарей и гирлянд свежий снег, клочками пуха разбросанный по притоптанному промерзшему перрону, испуганно шарахался в стороны от торопливых ног. Беспрерывная полярная ночь и начищенные крепким морозным воздухом звезды на черной бесконечности неба рождали ощущение присутствия вечности. И от этого присутствия в сиюминутности житейской, такой глупой, такой с вездесущим налетом мещанства, такой, казалось бы, в данный момент неприемлемой суеты в душе исподволь возникал конфликт, внося в окружающую картину мира еще большую жизненность. Легкий запах креазота и угольного дыма, вертикально поднимавшегося над крышами вагонов, будили в Наташиной груди уснувшие до поры, но не истаявшие во времени чувства. А морозный, покалывающий ноздри воздух, словно лопающиеся пузырьки восхитительного от переполнявшего ощущения праздника шампанского, добавлял в них терпкости и остроты одновременно. Это бередило разбухшую чувствами душу, соединяя прекрасное прошлое с не менее прекрасным настоящим, отчего все, что в ней – в этой душе происходило, и начинало казаться долгим, как и сама вечность, настоящим.
