Всякий раз, когда ночью звонил телефон, я лежала в своей кровати и прислушивалась.
Мама брала трубку после первого звонка, чтобы не проснулась я или моя сестра, если та была дома. Она шепотом пыталась успокоить звонившего, а потом передавала трубку отцу. Его голос звучал строже и более формально, когда он договаривался о месте встречи или объяснял, как найти наш немало повидавший на своем веку и покосившийся дом, выстроенный в стиле Тюдоров[1], в переулке, упиравшемся в тупик, в крошечном городке Дандалк, в штате Мэриленд. Иногда человек, с которым он разговаривал, находился в будке телефона-автомата в Балтиморе. Я знала, что священник нацарапал наш номер на обрывке бумажки и отдал ее тому, кто звонил. Или этот человек нашел его, просматривая потрепанный телефонный справочник, поскольку мы там значились как любая обычная семья, несмотря на то что назвать нас обычными можно было в самую последнюю очередь.
Почти сразу после того, как отец заканчивал разговор и возвращал трубку на место, я слышала, как они одеваются. Мои родители походили на героев телевизионного шоу, чьи костюмы никогда не меняются. Мама – высокая, худая и невероятно бледная – носила бесформенное серое платье с жемчужными пуговицами всякий раз, когда выходила на люди. Темные волосы с седыми прядями она всегда собирала в пучок. В ушах и на шее сверкали крошечные распятия. Отец предпочитал костюмы мрачного коричневого цвета, и крестик прятался среди волос на груди под желтой, застегнутой до самого верха рубашкой. Свои черные волосы он зачесывал назад, так что, когда вы на него смотрели, первыми бросались в глаза очки в проволочной оправе с мутными стеклами.
Одевшись, они проходили мимо моей двери и спускались по лестнице на кухню с оборванными голубыми обоями, где пили чай и ждали, когда на нашей подъездной дорожке вспыхнет свет фар, на мгновение озарив мой потолок. Потом я слышала приглушенные голоса, разобрать слова было невозможно, хотя я примерно представляла, что они обсуждают. В конце концов до меня доносился звук шагов, когда родители вели гостя или гостей в подвал, и внизу воцарялась тишина.
Так все было до снежной февральской ночи 1989 года.
В тот вечер, когда после полуночи зазвонил телефон, я открыла глаза и, как всегда, стала слушать. Никогда, ни единого раза я не утверждала, что испытываю те же «ощущения», что моя мать, но тогда внутри у меня все сжалось и я почувствовала, что этот звонок отличается от предыдущих.
– Она, – сказала мама отцу вместо того, чтобы передать ему трубку.
– Благодарение Богу. С ней все в порядке?
– Да. Но она сказала, что не вернется.
Моя сестра Роуз, несмотря на то что ее звали так же, как нашу мать, не обладала ее мягким нравом и уже три дня не ночевала дома. На сей раз скандал с громкими криками, битьем посуды и хлопаньем дверей разразился из-за ее волос, точнее, их отсутствия, потому что она снова их обрила. Или из-за молодого человека, с которым Роуз встречалась после возвращения из школы Святой Иулии и который не нравился родителям – по крайней мере, так я поняла из подслушанных обрывков разговоров.
Я лежала, слушала, как мама работает переводчицей между сестрой и отцом, и смотрела на учебники на письменном столе. Экзамен по английскому оказался таким же простым, как в шестом и седьмом классе, и я с нетерпением ждала осени и поступления в среднюю школу Дандалка. На полке над столом стояли пони, вырезанные вручную из красного дерева. В сиянии ночника их длинные морды с раздувающимися ноздрями и оскаленными зубами казались живыми.
– Она сказала, что, если мы хотим поговорить, – услышала я голос матери, – можем встретиться в церкви в городе.
– В городской церкви? – Чем больше отец волновался, тем громче и глубже становился его голос. – А ничего, что на улице жуткий снегопад? Она не смотрит в окно?
Через несколько мгновений мама вошла ко мне в комнату, наклонилась над кроватью и тихонько потрясла меня за плечо.
– Просыпайся, милая. Мы едем на встречу с твоей сестрой и не хотим оставлять тебя дома одну.
Я медленно открыла глаза и, хотя прекрасно знала, все равно спросила сонным голосом, что происходит. Мне нравилось изображать из себя ту дочь, которую хотели видеть мои родители.
– Можешь не снимать пижаму, – шепотом сказала мама, – но на улице холодно, так что надень пальто. А еще сапоги, и не забудь перчатки.
Вокруг бушевал снегопад, а мы, держась за руки, точно куклы, вырезанные из бумаги, шли к нашему маленькому «Датсуну». Отец крепко сжимал руль, когда мы проезжали мимо таблички с надписью «Посторонним вход воспрещен! Нарушители будут отвечать перед законом», прибитой к кривым березам, растущим в нашем дворе. Мы выбрались на засыпанное снегом шоссе, и мама тихонько запела колыбельную, которую я слышала во время нашей поездки во Флориду несколько лет назад. Мелодия начала набирать силу, когда мы свернули на парковку перед церковью. Наши фары высветили простое белое строение, бетонную лестницу, красную деревянную дверь и пустые ящики, где весной зацветут нарциссы и тюльпаны, а еще шпиль с маленьким золотым крестом.
– Ты уверена, что она имела в виду эту церковь? – спросил отец.
За витражными окнами невозможно было разглядеть, что внутри, но он задал свой вопрос не только по этой причине. Маленькая церквушка не могла вместить всех прихожан города, и потому службы проводили в другом конце города в спортивном зале католической начальной школы Святого Варфоломея. Каждое воскресенье баскетбольные кольца и волейбольные сетки убирали в кладовку, и их место занимал алтарь. Стены завешивали бархатными панно с изображением Крестного пути, а на деревянном полу, расчерченном отметками баз, расставляли складные стулья и скамейки. Так что на самом деле мы редко бывали в настоящей церкви, поскольку там главным образом проходили свадьбы и отпевания, а по вторникам собиралась группа, возносившая вечернюю молитву. Мои родители раньше ее посещали, но уже давно перестали.
– Кто-то должен был ее сюда привезти, – ответила мама. – По крайней мере, она мне так сказала.
Отец включил дальний свет и прищурился.
– Пожалуй, я пойду один.
– Думаю, это не самая лучшая идея. Учитывая ваши отношения…
– Именно по этой причине я должен пойти один. Пора положить конец ее глупостям. Раз и навсегда.
Если у мамы и возникли ее «ощущения» касательно того, что произойдет, она ничего не сказала отцу, просто позволила ему отстегнуть ремень безопасности и выйти из машины. Мы смотрели, как он идет по парковке и поднимается по лестнице к красной двери. Он оставил двигатель включенным, и печка работала, но дворники отец выключил, и довольно скоро ветровое стекло залепил снег.
