ЛЕО
Рим, Италия
Странно это, когда тебе незачем больше жить. Все острые углы исчезают, ни обрывов, ни вершин больше нет. Краски меркнут, окружающее преобразуется в бессмысленные картинки, нарисованные в одних и тех же серых тонах. Ничто больше не удивляет тебя, не воскрешает таких забытых ощущений, как страх или радость. Другого такого бесчувственного человека нет в мире, но, как только ты начинаешь привыкать к такому существованию, что-то ломается и ты говоришь себе: хватит.
Надеюсь, меня не слишком сурово осудят за то, что я сейчас сделаю. У меня, по правде сказать, и выбора не было. Я думаю об этом уже целый год, с тех пор, как наш город ушел под воду. Я один из тех, кому «посчастливилось» выжить, но ни о каком счастье здесь речь не идет. Хорошо счастье – слышать крики умирающих каждый раз, как закрываешь глаза, и вспоминать все заново, просыпаясь. Ужас не отпускает тебя ни на миг, он дышит тебе в затылок и шепчет на ухо.
На часах 5.35 утра. Пора уходить, пока соседи не проснулись и не помешали. Но сначала надо взглянуть в последний раз на то, что у меня осталось от дома.
В нашем pensione, ранее известном как «Микеланджело», уцелел только четвертый этаж. Три нижних захлестнула волна, приговорив жильцов к мучительной смерти. Я должен был погибнуть вместе с ними и погиб бы, если бы не отправился в тот самый момент с подносом в один из номеров наверху. Пара, потребовавшая принести завтрак, меня, можно сказать, спасла, но зачем? Зачем мне жить вместе с этими чужими людьми, когда моих родных больше нет?
Я смотрю на их вещи, которые достал после с морского дна. Папины потертые шлепанцы лежат на кушетке рядом с романом Элены Ферранте, который читала мама, – уголок страницы 152 загнут. Типографская краска размыта, слова слились воедино, как слезы, но можно еще рассмотреть, что страница обрывается на середине предложения. Одно из незаконченных маминых дел.
Я беру с полки перекошенную серебряную рамку с последней школьной фотографией Анджелики. Смотрю на нее, запоминая веселую улыбку сестренки и ямочки у нее на щеках. Потом встаю и отодвигаю тяжелый железный лист, перекрывающий дверь. Раньше она выходила в светлый коридор с картинами на стенах, но это было до Allagare Grande, до великого потопа. Теперь у моего порога плещется Тирренское море, и лишь узенький деревянный карниз отделяет меня от воды.
В этом новом Риме все пути ведут вверх. В каждом уцелевшем жилище есть такой карниз или мостик, выходящий на passerelle, пешеходную дорожку высоко над водой. Дорожки, в свою очередь, приводят нас на верхние этажи собора, больницы, мэрии, интернет-кафе, даже школы. В школу после потопа, конечно, мало кто ходит. Кафе – дело другое, я сам туда часто наведываюсь. Послушаешь, что такие катастрофы происходят по всему миру, и поймешь, что планета не нас одних невзлюбила.
Все мы видели жуткие снимки нью-йоркской Таймс-сквер. Широкая улица превратилась в реку, над которой торчат крыши бродвейских театров. У континентов больше нет берегов – море захлестывает всех, и богатых и бедных. По воде передвигаться можно вроде бы без проблем: садись в деревянную моторку, которые у всех мостков причалены, и плыви на север, в Тоскану… только не так все просто. По морю волны гуляют, а в Тоскане все переполнено. Очереди на вокзале или в аэропорту надо ждать месяцами, без кучи евро там вообще делать нечего. Да и кто тебе гарантирует, что твой новый город или страна тоже не окажется под водой?
Я не сразу капитулировал – в первые месяцы цеплялся за жизнь, как все. У одних были родственники в сухих районах, у других сбережения, а у меня ничего. Пока дождешься пособия от Евросоюза, загнуться можно, поэтому я нашел свой способ остаться в живых.
На дне моря лежали сокровища, дорогие памятки, за которые люди готовы были платить. Нырять туда дураков не находилось, один я рискнул с голодухи – я и раньше без акваланга нырял, выпендривался перед ребятами из команды.
В первую же неделю я откопал среди развалин Национальной галереи Рафаэлеву «Форнарину». Картину так размыло, что разглядеть красавицу трудно, но я знал, что ценители найдутся, и не ошибся. «Форнарина» целый месяц меня кормила. Потом я нашел юбилейные монеты 2004 года, выпущенные к столетию пуччиниевской «Мадам Баттерфляй». Они всего по пятнадцать евро, но как коллекционные стоили вдвое дороже. Так я и промышлял день за днем, пока не нашел в густых водорослях подлинные сокровища: папины шлепанцы, мамину книжку и сестренкино фото.
То, что они так и лежали рядом, было больше чем совпадение: я счел это знаком. Глядя в лицо сестры, я понял, кто я такой. Гнусный мародер, вот кто. Чувство вины пересилило голод. Я перестал нырять и твердо решил уйти вслед за ними.
Я вскидываю на плечи свой тяжелый рюкзак, выхожу на карниз, прыгаю и плыву – не делать же этого прямо здесь, перед домом. Лучше там, ближе к центру, где стоит полузатопленный Колизей. В голове у меня стихи Байрона, которые я учил в школе:
Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей – и рухнет Рим,
И рухнет мир, когда не станет Рима
[1].
Я хватаюсь за арку, прижимаюсь лбом к камню, прощаюсь – и ухожу в глубину. Соленая вода заливает рот: мерзкое это дело, топиться. Начавшийся прилив утягивает все глубже. Адреналин зашкаливает, и Анджелика, могу поклясться, орет мне в ухо: «Всплывай, идиот! Всплывай!» Но я подавляю инстинкт и продолжаю опускаться на дно.
Кто бы сейчас поверил, что я спортсмен. Захотел бы – всплыл за считаные секунды, но я не хочу, вот в чем дело.
Голова показывает путаный фильм для меня одного. Я уже засыпаю – и вдруг слышу моторку над головой. Непорядок, подсказывает не совсем уснувшее сознание. Лодкам запрещено выходить в дневные часы – это одно из новых правил, принятых после Allagare Grande. Спасатели могут и нарушить, конечно… если утопающего заметят.
Сознание возвращается ко мне в полном объеме, стремление к смерти уступает место стыду. Не хватало еще, чтобы спасатель прыгал в море и боролся с приливом, вытаскивая меня. Не годится так уходить.
Я скидываю рюкзак и делаю то, что мне велела сестренка: всплываю. Голова выскакивает наружу, хлебая сладкий, чудесный воздух. Мотор все ближе. Я приподнимаюсь, машу руками и кричу пропавшим куда-то голосом:
– Я здесь! Не надо прыгать!
Но это не спасательный катер. Это катамаран с синей надписью «Европейское космическое агентство».
Что делает ЕКА в этом месте и в этот самый момент?
Мужчина и женщина, стоящие на носу, целенаправленно изучают местность. На женщине военная форма – темно-синяя, итальянская, на мужчине деловой костюм и футболка с девизом ЕКА. Меня они, к счастью, не замечают.
