Глава первая. Задача жизни
Не было ничего, кроме звона колокольчиков.
Так начинать мог только Единый, но он пока не хотел.
Было воскресенье вскоре после второго Спаса, пили чай после обедни.
Игрушечная клетка из гипюра и кисеи висела под потолком; бронзовая фигурка, какие употребляются для закидывания занавесок на окнах, представляла дворника с атрибутами его власти над конскими яблоками: метлою и совком.
– В нашей инстинктивной жизни мы отдаемся только факту и всегда пассивно! – маменька на что-то намекала.
В торжковских туфлях, шитых золотом, папаша ничего не ответил, но она поняла, о чем он подумал.
Похоже, игра в Анну Каренину продолжалась – это было тем вероподобнее, что накануне из Дармштадта звонил Алабин и, судя по всему, с каждым из родителей говорил без всяких прелиминарий.
Алабин умел говорить резонно, имел про запас меткие реплики, сокрушающие вопросы и бойкие замечания.
Не факт, что перед нами днем и ночью стояла задача жизни, но Алабин был именно тот человек, который умел ее поставить.
Он связывал нас не с Германией, не с Америкой даже – он связывал с бесконечностью и в этом смысле диктовал такие принципы деятельности, какие опираются на основу более широкую, нежели одно только непосредственное настоящее.
– Всякий человек должен сам себе подготовить то или иное будущее состояние, – он говорил.
– Колокольчики? – предполагал папаша. – Звук?
– Ни-че-го, – отвечал Алабин. – Во-об-ще!
Звук его голоса дробился на отзвуки и отголоски.
С отзвуков именно предстояло начать: мертво было у постели – в одной зале томился камин, черные тени с высунутыми языками и когтистыми крыльями прыгали и носились по стенам.
Все дышало наивной простотой прошлых столетий.
Неизменяемость явлений вносит известное успокоение в душу: было и будет!
Кровать, впрочем, будет называться иначе, и простотою все станет не дышать, а кишеть.
Суд учинит вялое следствие, которое ни к чему не приведет.
Пугать и чрезмерно радовать будут не мысли, а слова.
Сливки охтенка принесет вечером.
Придут великие люди, оживет природа, все наполнится.
Разом что-то вырастет вдали, вытянется длинным силуэтом, взглянет огненными очами, фыркнет, пыхнет и опять станет исчезать, оставляя в воздухе черную полосу дыма.
Глава вторая. Прерванный разговор
Мертво было у постели.
Ни вздоха, ни движения.
Не было ничего.
Впрочем, была бесконечность и в ней постель; сама же кровать называлась иначе.
Ничего – это испуг, похожий на предчувствие (послевкусие).
Вообще – это прежде не изведанные ощущения.
Был испуг, похожий на предчувствие: откуда в бессмертной душе ощущения, которых она никогда не знавала?
Ангелам не нужны вздохи и движения; двое слетали к ней; от плотского союза ангелов с женщинами рождаются демоны.
Ангелами оказались Келдыш и отец Гагарина.
– Хвойный душ, хвойный душ! – пели они херувимскую.
Слова любви просились вырваться наружу.
Гости связывали Анну с бесконечностью: Келдыш – в прошлом, отец Гагарина – в будущем.
Они подготавливали ее.
До поры пассивно она отдавалась факту.
Самое себя воспринимала она как большую проблему.
Келдыш и отец Гагарина посещали ее регулярно: она вызывала привыкание.
– Она – это то, что не знает себя, что пребывает в абсолютном неведении относительно себя и мира, – Келдыш говорил отцу Гагарина.
– До поры, – отец Гагарина отвечал, – до времени.
Время пошло, но ничего не приносило с собой.
Они усиливались казаться влюбленными.
В одном ночном платье она давала одеялу сползти.
– Пожалуй, она могла бы существовать, – прикидывал отец Гагарина.
– В эпоху мелкой пестроты и разноголосицы! – напрягался Келдыш.
Они усиливались магнетизмом воли заставить ее открыть глаза.
Нужно было жирное молоко, лучше – сливки: с вечера намазать свежими.
Они знали это наверно и доподлинно.
Они старались сорвать с ее губ улыбку своим остроумием и находчивостью.
Она в их присутствии могла провести пальцами от основания носа до ноздрей.
Ей смерть хотелось возобновить прерванный разговор, но трудно было сделать это без особенной неловкости.
Уже Анна могла усиленно думать.
Одна мысль до краев наполняла все ее существо: елико возможно дорого —
Небо было серо, воздух сыр.
Келдышу только что прошумел дождь – Алексею Ивановичу на шляпу падали крупные капли.
– Пора пить чай: я слышу, ложечками звенят! – отец Гагарина подставил ухо ветру.
Ложечки заливались малиновым звоном.
Глава третья. Вымыть полки
Существует ли человек-кровать?
В этом вопросе нет никакой язвы.
Вся мебель из каренинского дома была вывезена в кокоревский склад на Лиговке, но вот кровать сумела как-то постоять за себя, словно бы верила (верил, верзила), что хозяйка вернется.
Очень по-человечески.
Анна иногда чувствовала, что по ночам кто-то по-мужски обнимает ее, но в постели никого не было.
«Человек в кровати ищет поработить женщину», – видела она объявление в газете.
Как же теперь называлась кровать?
Множество разговоров было прервано, и нужное слово застряло в каком-то из них.
Пить чай пока было ей рано – она слышала, как уходили мужчины-ангелы, уже обеспечившие себе значительное будущее состояние.
В Анне они видели женщину, которая им нравилась в ночном платье при неярком освещении – они стремились искупаться (разогреться) в лучах ее славы, популярности, скандальной, может статься, известности: они стремились к этому, чтобы впоследствии иметь возможность бросить, в разговоре, вскользь, что они с ней были.
Всегда она имела непостоянных друзей, в числе которых были даже Римский папа, израильские цари и пророки – стоило только затопить камин, и они начинали бегать по стенам.
– Я теперь опытная! – хотела им прокричать Анна, но пока не могла.
Она крикнула бы это шутливо, с церемонной интонацией, чтобы не выдать серьезности замышляемых ею действий.
В доме еще не было мебели, но на месяц вперед наколото было сахару, намолото кофе – когда привезут шкафы, нужно будет сразу чисто вымыть в них полки.
Начать предстояло с детской интриги.
Природа, без видимой связи, рисовала изящную фигуру: смутно знакомый господин – был ли он манекеном, кучкой извивающихся червей, трубочистом или апостолом, было до поры закрыто.
Впрочем, какая разница?! Он мог принять любую личину.
Господин-ощущений-2!
«Смерть найдет свою причину. Господин найдет личину!» – не зря писал Генрик Ибсен.
Когда-то, куражась, она заказала себе манекен, и из Норвегии ей прислали копию великого притворщика.
Всегда в пестрых брюках, безукоризненном белье и черном сюртуке, Ибсен претендовал на роль апостола.
Скорее даже он, а не она, испускал в темноте те лучи славы, в которых не прочь были согреться отдельные исторические личности.
