Глава первая
Ленин, Троцкий и Дзержинский
Даже «Новое время» нельзя было закрыть так быстро, как закрыли Русь.
Василий Розанов
ВЧК – лучшее, что дала партия.
Ф.Э. Дзержинский
Широкие, чинные коридоры Смольного института благородных девиц как-то сразу сделались по-восточному тесными и неопрятными. То тут, то там возвышались похожие на биндюжников матросы с маузерами, а вокруг них крутились черноволосые, юркие большевики с жуликоватыми глазами. Резко звучали визгливые голоса.
И устраивалось все необыкновенно грязно, неудобно и бестолково.
Ленину отвели для отдыха комнату, в которой почему-то почти не было мебели, только в углу валялись брошенные на пол одеяла и подушки.
Но и прокуренные, заплеванные «страшными» и «веселыми чудовищами» коридоры, и мышиный, смешанный с чесноком, запах, которым пропитались подушки и одеяла, не вызывали отвращения.
Это был запах новой русской революции.
Широко раздувая ноздри, устраивался Ленин на своей первой смольнинской постели… Но только закрыл глаза, как вбежал в комнату Троцкий в потертом, засыпанном перхотью сюртуке.
– Устроились, Владимир Ильич? – спросил он, опускаясь рядом на одеяла.
– Да… – ответил Ленин. – Слишком резкий переход от подполья, от переверзенщины к власти… Es schwindelt…
– У меня тоже кружится голова… – признался Троцкий.
Он не договорил – в двери заглянули:
– Дан[1] говорит, товарищ Троцкий, нужно отвечать!
Троцкий убежал в зал, где шло заседание съезда Советов, ответил товарищу Дану и снова вернулся в комнату с одеялами.
С порога заговорил, продолжая мысль, которая жила в нем, не прекращаясь, все последние дни… Да-да… Самое трудное теперь не захлебнуться в событиях революции. Быстрый успех обезоруживает, как и поражение… И тогда все может обернуться авантюрой.
Ленин сбросил с себя одеяло и подошел к окну, за которым грязноватые октябрьские сумерки мешались с серыми солдатскими шинелями, со страшной ночною чернотою матросских бушлатов…
– Если это и авантюра, товарищ Троцкий, то в масштабе – всемирно-историческом! – сказал Ленин, чуть наклонившись вперед и заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. – Это такая авантюра, которой не видывал мир!
Сколько раз видел Троцкий это движение, но до сих пор не мог привыкнуть к той поразительной метаморфозе, что происходила в такие мгновения с Ильичом. Голова сама по себе не казалась большой, но, когда Ленин наклонял ее вперед, огромными становились лоб и голые выпуклины черепа…
Троцкому казалось тогда, что Ленин пытается разглядеть нечто еще не видимое ни окружающим, ни ему самому своими выступающими из-под могучего лобно-черепного навеса глазами…
«Угловатые скулы освещались и смягчались в такие моменты крепко умной снисходительностью, за которой чувствовалось большое знание людей, отношений и обстановки – до самой что ни на есть глубокой подоплеки. Нижняя часть лица с рыжевато-сероватой растительностью как бы оставалась в тени»[2].
Ленин заговорил быстро, без пауз, и картавый смысл его речи сводился к тому, что большевики смогут закрепить свою власть в стране, – голос Ленина смягчился, сделался гибче и по-лукавому вкрадчивей, – только разрушив ее!
Ленин восхищал Троцкого.
Кажется, ни мать-еврейка[3], ни годы, проведенные в революционных кругах, не оставили в Ленине никакого следа, кроме рыжизны и картавой неспособности правильно выговаривать звуки русского языка.
Но при этом – интернационалист Троцкий это очень остро чувствовал! – Владимир Ильич был евреем гораздо большим, чем его мать, чем сам Троцкий, чем все товарищи по партии…
Рожденный и выросший на Волге, каким-то немыслимым чудом проник Владимир Ильич в тысячелетнюю даль еще несокрушенного русскими князьями каганата, напился злой и горючей хазарской мудрости и, потеряв почти все еврейские черты, стал евреем в вершинном смысле этого слова…
