Дневники не прощают легкомыслия и предательства. Впрочем, как и мужчины… Может быть, во мне сейчас больше злорадства, чем здравомыслия, и совсем не стоит кого-либо судить сгоряча. Но, позвольте, что за старомодная привычка быть верной ежедневному ритуалу «переливания» себя в бумагу, что вообще за старомодная привычка быть верной? Я бы могла принять всё это за милую причуду, если бы так не сквозило в её исповедальной манере что-то сродни самоуверенности и превосходству. С другой стороны, не зацепи меня это, вы бы и вовсе ничего не узнали о ней. История, конечно, банальна «донельзя» (так и просится написать что-то в этом роде, ибо (ну вот, опять) сама героиня явно не из нашего века, со своими идеалами и принципами), но история по-своему очаровательна и, что уж мелочиться, весьма поучительна.
Начало определить нетрудно, хотя фактическая дата, указанная в дневнике, ему совсем не соответствует. Всё, что в этой жизни начинается, начинается с пролога, даже если он написан лимонным соком на бересте. Пригрейте на солнышке – и сами увидите. Весьма любопытный процесс! Так вот, история её «искушения» (это не моё определение, см. стр.13 дневника) началась ещё весной, когда Москва обрушилась на её маленькую, скучающую головку наглым ливнем у порога Цветаевского музея в Борисоглебском. Звук, с которым всё внутри открывалось после зимнего томления, был похож на хлопок отлетающей пробки. Надо бы сюда приписать ещё несколько ничем не связанных между собой образов, чтобы общая картина происходящего предстала вам со всех сторон. Объёмная картинка с эффектами живых запахов и звуков. Громыхание стройки, раскаты грома и невольное напоминание о себе полусонного сердца. Это было именно так. Резко, с ударяющим по лёгким запахом внезапной сырости, от которого с непривычки начинаешь немного подкашливать. Я, например, легко могу себе представить, что с ней творилось.
Молодая замужняя женщина двадцати четырёх лет, новоиспечённая мать, взращивающая первенца в съёмной однушке в Медведково… Которую и в Москву-то занесло как будто по ошибке. Первые месяцы её не отпускал инерционный нервный смешок. Обострение прошло и стало понятно, что смешок грозит перерасти в хронический, если не начать окукливаться в новой обстановке. Она и начала. Она вообще, судя по дневнику, большая умница, так что процесс окукливания, я думаю, занял у неё не больше двух-трёх месяцев. Уже первая зима в столице прошла спокойно – в глубокой консервации. Кстати, она тут упоминает забавный случай, произошедший той зимой. Это вам в качестве лирического отступления. Рассказ будет длинный, давайте немного отдохнём.
Некий очень известный голливудский актёр, а, впрочем, вполне конкретный – кумир девочек 90-х сексапильный Геракл, Кэвин Сорбо, давал в Москве под Новый год VIP-ужин. Ценник на место за столом звезды в рублёвом эквиваленте (в тысячах) переваливал далеко за десятку, однако её подругу (поклонницу, естественно, бессмертного таланта) это не остановило. Сколько месяцев подруга копила на «взгляд звезды», неизвестно, но билет был выкуплен за полгода до Ужина, и в ночь перед днём икс подруга приехала в Москву.
– Валька! – закричала она, встречая подругу в дверях обшарпанной съёмной каморки. – Как классно, что ты приехала! Новый год хоть нормально встретим, уложим мелкого и поиграем во что-нибудь. Нам тут подарили несколько настолок, но вдвоём как-то скучновато, да и некогда.
Подруга, вся насквозь пропитанная предвкушением долгожданной встречи (отнюдь не с ней, а с секс-символом своего детства), машинально кивала головой и улыбалась. Она сочла это хорошим признаком и со спокойной душой отпустила подругу вечером следующего дня на Ужин. Здесь надо бы отметить, что подруга была совсем не из смазливых тупых фанаточек, которыми Кэвин на своем веку «наелся» досыта. Валентина даже в своей странной привязанности к актёру, в своей несвойственной ей фанатской зависимости, оставалась умной, образованной и харизматичной личностью. К тому же обладала красивой фигуркой и милыми чертами лица. Как выяснилось довольно скоро, уже через несколько минут заветного Ужина, железный Кэвин был пленён, и вечер обещал закончится весьма пикантно.
– Срочно! Срочно! Это очень срочно! – кричала Валька ей в трубку в полдвенадцатого ночи, – Скажи, что мне делать? Он предлагает мне остаться у него.
– Не вздумай! Быстро дуй домой! Валя! Ты же не шлюха какая-нибудь, чтобы после первого ужина!
– Ладно. Еду.
В этот раз Кэвину пришлось уступить ей Валентину, но на следующий день он выманил её снова к себе. Это был уже не ужин, а обед. Обед накануне Нового года. Пиар-менеджер Кэвина не простила Валентине такой скорой победы, поэтому наедине побыть им уже не удалось. Валя приехала в Медведково задумчивой и грустной.
– Знаешь, я тут подумала… Ему там так плохо, среди своих менеджеров, секретарей, переводчиков… Как ты смотришь на то, чтобы пригласить его встречать Новый год с нами?
Наша героиня, не лишённая чувства юмора и спасительной самоиронии, мучительно огляделась, пытаясь представить знаменитую голливудскую звезду в предлагаемых Валентиной декорациях. Крохотная квартирка с крохотной кухней, на которой кроме половинки гниющего дивана (вторую половину они с мужем запихали в кладовку вместе с обсыпающимся ковром из прихожей) и сложенного в квадратик стола ничего не помещалось. Детский стульчик раскладывали в комнате и складывали каждый раз после кормления сына. Самым приличным местом в квартире считалась ванная комната, но сейчас в белоснежной ванной замачивалось заблёванное накануне сыном постельное бельё.
– Да, Валя… такой Новый год он на всю жизнь запомнит.
Конечно, никто Кэвина в Медведковские апартаменты «а`ля рус» в итоге не пригласил, так что пришлось встречать новые надежды и заливать коньяком неоправданные за прошлый год в грустной скромной компании. Потом, в сентябре, на самом пике своей любовной агонии, она чуть ли не в ногах просила у подруги прощения, что заставила её отказаться от ночи с Гераклом.
– Боже мой, теперь тебе и внукам рассказать будет нечего! Может, единственный шанс в жизни был решиться на сумасбродство. Я тогда так боялась за твою душу, а теперь понимаю… всё херня это, Валька! – и плакала горько, как никогда, совсем не о подруге и её упущенных возможностях.
На самом деле, я не просто так не называю её имени. Я его попросту не знаю: ни на титульной странице, ни где-либо на полях оно не значится. На правах рассказчика, я бы могла выдумать для неё что-нибудь эпатажное, с чем она вошла бы в мировую литературу, но не хочу. Пусть останется безымянной. В этом даже есть какая-то романтическая прелесть, будто безымянность – это полупрозрачная материя, а её самой, может, и вовсе не было. Я понимаю, чем мне грозит такая лингвистическая беспечность, но рискну, а там как получится. Если что – вы знаете, куда присылать свои гневные письма.
