Городу, в котором прошло мое
счастливое детство, посвящается.
Косички Олег заплетал виртуозно. За два года, что они с Вероникой жили вдвоем, набил руку: и одну косу мог соорудить, и две; и прямую и обратную; и обычную и колосок. Точно знал откуда начать вплетать ленту, чтобы хватило на красивый бант. С аптекарской резинкой – черной и тугой было быстрее, конечно, но сегодня был не тот день. Первое сентября, как никак. Только белые атласные ленты, наглаженные вчера уже за полночь. Косы у Вероники были знатные: толстые, длинные, темно-пшеничные. Олег, скрипя сердцем, подрезал их, когда те вырастали ниже давно утвержденного уровня – середины попы. Но все равно косы оставались самыми длинными в классе – дочериной красой и его тайной гордостью. Роскошь волос досталась Веронике в наследство явно не от него, уже несколько лет сверкающего лысеющей макушкой. Чтобы не напоминать монаха с выбритой тонзурой и не выглядеть комично, как многие мужчины, пытающиеся маскировать лысины зачесанными со всех сторон прядями, Олег стригся очень коротко, практически под ноль.
Вероника сидела в постели, положив голову на подсунутую на колени большую подушку, и спала. Десять минут сна сидя, пока папа расчесывает волосы и плетет тугие косы, были её законной добычей, отвоеванной в многодневных утренних скандалах в прошлом учебном году. Дело было в том, что справляться со своими волосами сама Вероника пока не умела. В случае крайней необходимости могла сделать косой, сползающий хвост с помощью аптекарской резинки. Но бед от него было, как от атомного взрыва. К концу дня волосы превращались в невероятной величины колтун, которому могла бы позавидовать самая лохматая бродячая собака в мире. И чтобы расчесать это «великолепие», разбирая прядка за прядкой, Олегу требовалось не менее часа времени, а Веронике стоило ведра слез.
Дочь, ныне уже ученица второго класса, училась во вторую смену. Занятия обычно начинались в два часа дня (если не случалось нулевого урока, тогда на час раньше), а Олег убегал на работу к 8-ми утра. Заплетать Веронику приходилось по утрам так, что она и не просыпалась почти. Откроет один недовольный глаз, муркнет нечто невразумительное и спит себе дальше сидя. После ежеутренней процедуры дочь перекладывала подушку с коленей под голову и продолжала сладко посапывать.
Поэтому «ценные указания» на день Олег оставлял Веронике в письменном виде. Благо, читать дочь научилась в пять лет. Сваренные утром макароны, серые и слипшиеся в комок, в холодильнике, суп на обед – там же. Разогреть обязательно, не лениться. Не забыть взять в школу букет, невесть где сысканные соседкой белые хризантемы, и, главное, не забыть закрыть дверь на ключ.
Сегодня Веронике в школу нужно было к десяти, на торжественную линейку. И Олег переживал, что дочь благополучно проспит это событие. Поколебавшись, настоять на своем и разбудить недовольную, недоспавшую свой законный час дочь сейчас или рискнуть и уйти, оставив ей заведенный будильник, Олег все же решился разбудить. Против ожидания, Вероника поднялась легко. Нетерпение и предвкушение предстоящего дня заставили ее распахнуть глаза. Критично оглядев белые атласные банты, завязанные папой, Вероника осталась довольна и, бережно откинув косы назад, вылезла из постели. Пока она, накинув пальто, бегала в туалет на улицу и умывалась, Олег грел на сковороде под крышкой вчерашние пирожки с капустой, принесенные все той же заботливой соседкой Тоней.
Быт их с Вероникой вовсе не был таким уж холостяцкий и все еще носил следы присутствия тут некогда жены и мамы, сбежавшей на «большую землю» два года назад, спустя лишь год по приезду сюда. Висели на окнах давно не стиранные занавески, все еще лежал у двери протертый почти до дыр коврик. Но в тоже время давно треснувшие тарелки и кружки со сколами больше не отправлялись безжалостно в мусорное ведро, а кухонные полотенчики, раньше радовавшие глаз яркими цветами, превратились в застиранные тряпки с навечно въевшимися пятнами. Потому как у мужчин зрение устроено весьма своеобразно. Таких мелочей они просто не замечают.
Проинструктировав дочь еще раз (что поделать, у него работа такая – бояться за нее все время и не находить себе места, пока она не окажется в безопасности рядом), Олег выскочил на улицу, на ходу дожевывая пирожок.
Петрович уже отирался на теплотрассе, по которой, как по деревянной мостовой, можно было выйти на дорогу.
«Ешь – потей, работай – зябни, на ходу немножко спи,» – немедленно сбалагурил он, отреагировав на дружеское «здорово». – «Собрал свою девчулю, заплел?»
Петрович был в курсе всех перипетий семейной жизни Олега. Имя у Петровича, конечно, было. Нормальное имя, даже слегка революционное – Владимир. Но так уж повелось, что иначе, как Петрович, с оттенком уважения, никто к нему и не обращался. Был он мастером на все руки, изрядным треплом с дурацкими прибаутками на все случаи жизни, и человеком надежным, как скала, который может все достать по мелочи.
«Собрал,» – кивнул Олег. – «Даже букет есть. Антонина принесла.»
«Антонина?» – хитро протянул Петрович. – «Ну ты за этот букет дорого заплатишь.»
Ухмылка с его плутоватого лица не сходила почти никогда. К дурашливой манере разговора и всяческим шуткам, сыпавшимся из Петровича, точно из рога изобилия, Олег давно привык. Вечная усмешка была своеобразным способом преодолевать жизненные невзгоды. Так уж он привык. И не было человека, вещи или события, над которыми Петрович не мог бы поёрничать. За исключением одной – тещи. Да не абы какой абстрактной тещи из анекдота, а вполне конкретной своей родной – дражайшей Аполлинарии Семеновны, семидесяти лет от роду, пребывающей в этом почетном звании без малого двадцать лет.
«Нечего так трястись. Она у тебя девчушка серьезная, самостоятельная. Что с ней может случиться? Уж целый год в школу сама проходила. Справится,» – хлопнул Олега по плечу Петрович. – «И не сходи с ума, а то свихнешься, как тот железнодорожник Мирошкин. Он тоже сначала кричал, что должен о детях позаботиться, а потом взял, да порешил обоих. И жену впридачу.»
Этот кошмарный случай произошел три недели назад, вскоре после того, как Олег с Вероникой уехали в отпуск к маме и бабушке соответственно в благодатный Ставропольский край. Он до сих пор был новостью №1, которой старожилы огорошивали всех возвращающихся к сентябрю из отпусков бамовцев.
Железнодорожник Мирошкин – человек, характеризующийся во всех смыслах (семейно и производственно) исключительно положительно, любитель рыбалки и шахмат, в один прекрасный момент сошел с ума. Да ладно бы вообразил себя Наполеоном Бонапартом, Юлием Цезарем или еще какой известной личностью, – психоз понятный и относительно безопасный. Так нет же. Мирошкин отчего то решил, что жена его Ирина – инженер-проектировщик и дочери Оля и Наташа, пяти и десяти лет соответственно, стали другими, и он должен, нет, просто обязан, их спасти. Что именно Мирошкин вкладывал в понятие «другие» теперь разбирались врачи-психиатры в областном центре, куда попал любящий муж и отец, после того как зарезал обеих дочерей кухонным ножом, а жене размозжил голову тяжелым утюгом. Скрутили Мирошкина бдительные соседи, когда заприметили, что бегает он вокруг барака, да поливает стены бензином из канистры.
