Глава 1
«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих» .
«Известия».
Дерьмо.
Нет, жаловаться грех.
Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.
Других ведь хватает.
Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.
Две недели прошло.
Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…
Мне бы радоваться.
А не выходит.
Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.
Как будто давит всё.
Бесит.
Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.
От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.
Ничего.
Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.
Натужно.
Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.
Я должен.
Только не получается.
Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.
Помню…
Криво.
Впрочем, плевать.
Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.
Брови-ниточки.
Ниточки же губы, но потолще.
Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.
- Ну, - сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?
- Увидеться?
Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.
- А ты бодро выглядишь, - сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.
- А ты постарела.
- Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.
И не обиделась.
Вот чую, что не обиделась.
- Так чего хотел-то?
- Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.
- То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.
Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.
- Тут же нельзя?
- Нельзя, - подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.
- Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… - сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?
- Отпустят.
Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.
Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.
- Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.
- Сейчас расплачусь от сочувствия, - фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!
Коляску нашли.
И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.
- Вывезет пусть тоже он, - Викуся ткнула пальчиком в охранника. – А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.
Чтоб я знал.
Не в ней дело.
И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.
Вот так… просто.
Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.
- Говорят, ты книжку писать решил, - первой заговорила Виолетта. – Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…
- Если решишь, сопротивляться не стану.
- Да ну тебя, Громов, - отмахнулась она. – С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть – сам вешайся, без моего участия.
И главное, не понять, шутит или нет.
- Как… дети?
- Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?
- Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?
-Дочка? – уточняет зачем-то. - Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…
Парк при больнице имелся.
Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.
Птички пели.
И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные – в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.
Чушь какая.
- Тебе-то что, Громов? – она свернула на боковую дорожку, которая вывела к беседке. Дикий хмель, затаившийся в зарослях шиповника, подобрался и к ней, взметнулся тяжелою волной, погребая под собственным весом хрупкое кружево дерева.
Беседка была крупной.
И пандус имелся.
По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:
- Или совесть замучила?
- Меня?
- Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? – она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. – Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.
Виолетта махнула рукой.
- Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.
