На весенней Олонецкой равнине
Говорят, что за весну на Олонецкой равнине разных пород гусей присаживается на отдых около миллиона. Сейчас, в начале мая, сотни столичных любителей пострелять по живому, десятки местных охотников, ещё и до полусотни иностранцев стараются оказаться вблизи старинного города Олонца. Чтобы отдаться добычливому делу, и вернуться домой с завидным трофеем, да после долго рассказывать друзьям, как легко свершился удачный выстрел.
Моё приобщение к охотничьему действу произошло благодаря деду, Дмитрию Петровичу Кирсанову, более пятидесяти лет тому назад. Когда он решил, что внук подрос достаточно, и впервые взял на весеннюю гусиную охоту, мне не исполнилось и четырнадцати лет. И потом, лет пять ещё, мы ездили с ним именно туда, на олонецкие просторы.
Всё там, на охоте, было замечательно. Это, наверное, одни из лучших минут моей жизни. Молодость и пробуждающаяся сила играли во мне, в каждой клеточке. Как охотничий щенок, я впитывал всю массу впечатлений. Причисляя себя к взрослым, понимал в душе, что многому ещё предстоит поучиться. У простых, на мой взгляд, и незамысловатых людей.
Интересно было жить рядом с дедом. Интересно приобщаться к таинству охоты, когда в руки можно трепетно взять настоящее ружьё и добыть настоящую дичь.
Благодаря этим выездам я мог слушать рассказы дедовых друзей, бывалых охотников. Доставляло истинное наслаждение погружение в атмосферу житья «при раньшем времени», которое уходило на глазах. Процесс этот шёл неуклонно, вроде бы не явно, так что не все и замечали. Свидетелей же прошлого с каждым годом оставалось всё меньше.
Расспрашивать дедов о грозных днях – гражданской войне, финской кампании, о жизни в оккупации или в партизанских рейдах было практически бесполезно. Дед мой и товарищи его были немногословны, хотя могли прокомментировать последние новости, услышанные по радио. Правильно ли, скажем, сделал Никита Хрущёв, сократив армию, и не за это ли его сняли? Будут ли опять взимать налоги за каждую частную корову, и вернётся ли налог на яблони?.. Откровенно же делиться личным желающих было немного. Только на охоте иногда, у костра, вдруг прорывались воспоминания. Иной раз казалось, что окружающие дали зарок молчания. Часто на вопрос, заданный, что называется, в лоб, они ерошили мне с улыбкой волосы, приговаривая: «Много будешь знать, скоро состаришься», хотя бывали и вариации: «Меньше будешь знать, лучше будешь спать»…
К открытию охоты приезжали мы в одно и то же время, почти затемно, на неспешном деревенском автобусе. Переваливаясь по неровностям грунтовки и расплёскивая лужи, он, фырча, за полчаса довозил нас из Олонца в Туксу.
Деревни в Олонецком крае, шириной в один дом с огородом, стоят, извиваясь по течению речек или вдоль дорог. Думается, с водителем этого автобуса, похожего на катафалк, были знакомы все, поэтому он притормаживал у каждого дома, где нужно было кому-то слезть. Вот так, в первый для меня раз, высадились и мы со своими пожитками у калитки старого, потемневшего от времени карельского дома, каких большинство в деревне. Из дома выглянула хозяйка и, повернувшись, закричала по-карельски в сторону открытой в избу двери резким, даже, пожалуй, визгливым голосом. Позднее я понял, почему у пожилых карелок такие голоса. Очень просто – чтобы с подружкой, которая за речкой живёт, словом перекинуться. Ну, не ехать же к ней на лодке для этого. Такой тембр был слышен отчётливо метров за сто, а в тихую погоду – и за двести. Так что новости вдоль реки разносились очень быстро.
– Яшкой! Качу… Мийтрей Петрович приеххала, брийха ривёз, – кричала она, видно, по привычке, что хоть уши затыкай. И уже обращаясь к нам, и вытирая руки о фартук:
– Тэрве тулэ, Мийтрей. Тулэ тяннэ. Тулэ, тулэ, кодима прохходи.
– Что она говорит? – спросил я деда.
– Да это по-карельски – мужу сказала, что я парня, тебя, то есть, привёз, и в дом приглашает.
Перебивая её, у крыльца бешено лаял посаженный на цепь тёмный лохматый пёс, в котором явно преобладала кровь медвежьих карельских лаек, его предков. – «Что, Вейка, не узнал старого друга?» – подошёл к нему дед без боязни. Тот с рычаньем припал к земле, но потом выпрямился, завилял хвостом, виновато прижал уши и стал тереться своей дымчатой шкурой о дедовы сапоги. Был он тут же дедом обласкан и потрёпан за уши.
Мы неспешно поднялись по широкой деревянной лестнице двухэтажного дома. Я только крутил головой, настолько всё для меня было внове. Кто бывал в карельских деревнях или ещё дальше – на Поморском Севере, тот, конечно же, встречался с этим, веками сложившимся способом строить бревенчатые дома. У них под одной крышей объединялось всё: и хлев для скотины, которая жила внизу, и комнаты, в которых, бывало, жило и по три семьи, сеновал, дровяник и прочие необходимые в деревенском быту постройки. Говорят, что этот способ выживания в северных условиях привезли с собой ещё новгородские ушкуйники. Есть, правда, и другая версия, что это ушкуйники у карелов подсмотрели, а уж потом начали такие же избы строить у себя, на новгородчине.
Нам навстречу выскочил хозяин в нательной рубахе.
– Мийтрей Петрович, хювя илта. Сопрался к нам – это хювя, харрашо. Суксей отин раз ссего был. Я тумаю, может, севодня приедете? Траствуй, тэрве… – говорил он, перемешивая карельские и русские слова, обнимая деда за плечи и похлопывая по спине.
– Тэрве, тэрве, Яша, здравствуй. Приехали, как видишь. Разве открытие можно пропустить? А это внучок мой, Женька.
– Траствуй, Женька, тэрве. Меня Яков Фомич зовут. Мы с твоим дедом двадцать лет назад, в Ильинском, такие дела, было, творили, такое заворачивали… Ну, давай сидор да в избу проходите.
– Чего давай? – переспросил я, не поняв.
– Рюкзак сними, – улыбнулся, подсказывая мне, дед.
Миновав сени, мы вошли в просторную, хорошо протопленную горницу, ярко освещённую электрической лампочкой, висевшей под потолком прямо на шнуре. Три входа, без дверей, вели из горницы в комнаты. В самой меньшей мы и расположились.
– Сюльви, на стол собирай, ужинать пора.
Жена Якова захлопотала, выставляя свои домашние яства, а мы с дедом, сполоснув руки, присели к столу, который непривычно стоял вплотную к стене, между двух окон. Старые товарища сели напротив друг друга, а мы с Сюльви уже ближе к печке. Дед и Яков делились новостями, иногда вспоминали эпизоды из прошлой жизни, которые начинались словами:
– А помнишь, Яша?..
