В казенном госпитале, где в силу установившегося порядка лечились старики, появился новый пациент. Это случилось в солнечный холодный день ближе к полудню. С утра кружил снег, но его не хватило даже для того, чтобы присыпать мощеные плиткой ровные дорожки. Днем снег растаял и не оставил после себя следов, просто испарился, подогреваемый неласковым ноябрьским солнцем. Во дворе госпиталя было тихо и пустынно. Опавшую листву убрали, стволы деревьев побелили, добротные лавочки выкрасили свежей краской. Вдали, сквозь чернеющие ветви плодовых деревьев, за оградой играла музыка, просвечивала лодочная карусель. Там было весело. Там госпиталь соседствовал с городским парком культуры и отдыха.
Никто из пациентов четвертого этажа госпиталя на улицу не выходил. Они не выходили сейчас в хорошую погоду. И в другие дни, когда не было ветра и светило солнце тоже не выходили. Они не выходили на свежий воздух даже летом. Просторный лифт, широкие коридоры с ровными полами без порогов, удобное, оборудованное пандусом крыльцо не могли заставить их выйти на улицу. Их привозили и увозили на машинах, которые подгоняли под самый козырек крыльца. Их несли или вели под руки, поднимали наверх, одевали в больничные пижамы и укладывали в койки. Они смотрели на уютный двор через широкие окна, видели, как цветут, а потом наливаются сладким соком яблоки и абрикосы, слышали, как жужжат бензиновыми моторами и рубят траву мотокосы, а она летит в разные стороны совсем не так как раньше у деревенских косарей. Запах скошенной травы напоминал запах сена, знакомый с детства. Пациенты четвертого этажа не выходили на улицу потому, что они были очень старыми. Они были до того старые, немощные и одряхлевшие, что едва держались на ногах без посторонней помощи. Одноногие, хромые, колясочные, они с трудом находили в себе силы, чтобы ходить в столовую, здесь же на четвертом этаже. По этой причине многих кормили в палатах, куда еду развозили на передвижных столиках.
Нового пациента выкатили из лифта на кресле-коляске и многие подумали, что он тоже утратил способность передвигаться самостоятельно. Это было больничное кресло-коляска, у него отгибалась спинка, и находилось оно внизу, в приемном отделении, где пациентов оформляли, обрабатывали, забирали у них верхнюю одежду, а потом развозили по отделениям. Кресло-коляска стояло в углу и выполняло функцию такси для одряхлевших пациентов. Нового пациента сопровождали две санитарки, одна толкала кресло, другая несла историю болезни. Рядом шла высокая седая женщина с напряженным лицом и пакетами в руках. Никто не нес костыли, и даже привычной трости не было в руках у нового пациента. Он уперся локтями в подлокотники кресла, его худые плечи задрались, ключицы выперли вперед, образуя воронку из которой торчала худая длинная шея. Он был очень стар, кожа на его морщинистом лице обвисла, а на шее образовала продольную красноватую складку похожую на парус, какая бывает у взрослых гусаков. Он смотрел впереди себя серыми кукольными глазами с выражением полной торжественной отрешенности. На одной ноге у него был надет войлочный тапок, другая ступня была голой с повязкой на большом пальце. Повязка лежала давно, бинт от времени загрязнился и излохматился. Из лифта его повезли прямо в перевязочную, туда же зашел доктор. Высокая седая женщина осталась ждать у дверей. Судя, по синим бахилам надетых поверх сапог, и беспокойству, которое наглядно проступало на ее немолодом лице, это была родственница. Через время двери перевязочной открылись и все в том же составе направились в палату. Новый пациент сидел так же неподвижно и смотрел перед собой невидящими глазами. Чистая повязка на его пальце лежала аккуратно.
– Еще одного подвезли! – тихо сказала толстая медсестра на посту и принялась делать записи в журналах учета.
Новый пациент лег на выделенную койку у окна и вскоре после капельницы уснул. Немолодая, седая женщина разложила вещи по полкам прикроватной тумбочки и ушла. Старик крепко спал. Он проспал остаток дня, всю ночь и проснулся только на заре. Он был в тех же широких брюках на мятом кожаном ремне и мешковатой рубашке в полоску с длинным рукавом. Вместо тапочек у его кровати стояли шлепанцы, в которых больной палец выглядывал наружу и ни во что не упирался. С трудом поднявшись, он медленно пошаркал в уборную, причем ноги его не отрывались от пола, словно на каждой висел груз. Затем он так же медленно вернулся, сел на край кровати и застыл в еще полутемной, серой палате.
В госпитале всегда присутствовало недовольство. Соседи по палате враждовали из-за храпа, из-за продуктов в холодильнике, из-за того, что кто-то не соблюдал гигиену и дурно пах или говорил слишком много невпопад, или наоборот молчал. Персонал госпиталя раздражала медлительность и немощность больных. Совсем немощные лежали одетыми в голубоватые памперсы, точно такие, как для младенцев с липучкой на поясе. Они так же вякали и капризничали, с той лишь разницей, что приобретенные навыки они утратили по старости, а младенцы их, эти навыки, еще не успели приобрести. Ходячие, часто справляли нужду мимо унитаза, а в ответ на упреки, ссылались на плохое зрение. Они жаловались на головокружение и неустойчивость при ходьбе. Некоторые пациенты, прыткие от природы, но выжившие из ума справляли нужду где попало, в санкомнатах, на лестнице, в лифте и даже перед дверью начальника госпиталя, после чего там установили камеру, а на мониторе охранника появился еще один сектор наблюдения. Персонал сочувствовал, но грубил при этом. Старики сопротивлялись и по любому поводу жали на большую квадратную кнопку с жирным красным крестом посередине, которая размещалась над каждой койкой на расстоянии вытянутой руки. Персонал шипел, зверел, но сохранял улыбчивое и приветливое выражение лица. Старики сопротивлялись. Они не могли сопротивляться физически по причине полной потери сил, но они могли жаловаться, угрожать и трясти костылем над головой. Жаловались часто и тем держали персонал в страхе, потому что жалобы разбирались, а процедура это была крайне неприятной – искали крайнего. Если какой-нибудь пациент, стоя в коридоре, переходил на крик, багровел при этом, стучал костылем в пол и вспоминал свои заслуги, то персонал сразу переходил на шепот и все расходились, чтобы не стать объектом очередной жалобы. Персонал растворялся в светло-зеленых стенах госпиталя. «Я на вас жалобу напишу!» – гремело по коридору, а персонал закрывал за собой двери сестринских, ординаторских, раздаточных, перевязочных, персонал разбегался во все стороны. Отворачивались и уходили, прятали лицо, скрывались. По этой причине пациенты чаще скандалили между собой, а персонал злорадно наблюдал за ними и долго, сознательно не вмешивался.
