Всего лишь позавчера я свободно перемещалась по городу. Три дня назад —сидела на берегу реки, а четыре – бродила по лесу. Вчерашний день я почти не помню, так и стирается в памяти что-то весьма предсказуемое и однозначное, но при этом совершенно неожиданное. Вроде смерти. Я давно ожидала введения карантина, но не выбирала его, не была готова к нему. Испугавшись, что вслед за первым днем исчезнет второй, третий и e.t.c., я решила доверить бумаге внутренний хаос. Глядишь, из него сложатся движущиеся картинки.
Я и мои домашние – муж и дочь-подросток – обживаем новое пространство – сорокаметровую камеру с санузлом, небольшой кухней и (какое счастье!) крошечным балконом. Арендованная квартира недавно стала нашим временным пристанищем, а множество ее недостатков с лихвой компенсировались достоинством пешей доступности всего, что было так необходимо! Теперь остались лишь недостатки. Эта квартирка, как коза из известной притчи. Сейчас я еще верю, что избавлюсь от этой козы и то, что я не хранила прежде, а потерявши плачу, вновь вернется в мою жизнь, чтобы я могла вновь беззаботно перестать хранить.
То, в чем я остро нуждаюсь сегодня:
– Пение птиц
– Отсутствие звуков речи домашних в тот момент, когда я пишу
– Удобное кресло
– Мясорубка, оставшаяся на другой станции в движении по этапу переезда
– Морозилка, которая могла бы заморозить пельмени, которые я бы налепила, если бы у меня была мясорубка
Читала советы полярников о том, как выжить в карантин. На полярной станции прибегают к рассогласованию циклов: когда один просыпается, другой ложится спать. Вуаля, и у тебя появляется личное пространство. Им проще, у них полярная ночь.
То обстоятельство, что все мы – беспросветные жаворонки, сейчас изрядно мешает. Вчера я заказывала пение птиц, а сегодня оно меня разбудило в пять утра. Я не определилась, под что из этого приятнее просыпаться: под пение скворцов за окном или под топот «жаворонков» в квартире. Однако, скворцы позволили мне захватить немного личного пространства.
Мне нравится писать утром: вчерашний день уже прошлое, в него приятно заглядывать, отыскивать недостающие детали, прикладывать к еще более глобальному прошлому, сверяя по цвету и размеру и, наконец, приклеивать. Чтобы завтра искать в этой аппликации место новому прошлому.
Карантин продлили. Новость была ожидаемой, но около получаса я сидела, тупо глядя в пространство, путаясь в мыслях, ощущая себя вне времени и места. В глазах застыли слезы. Я стала каменным изваянием, в котором по досадной оплошности природы совершалась хаотичная когнитивная работа. Все прошло мгновенно, стоило только мужу обнять меня. Я и не знала, что мой муж – антипод медузы Горгоны. Надеюсь, что он не Персей.
Вчера моей бабушке исполнилось бы 97 лет. Война застала ее в восемнадцать в роли медсестры. На некоторых ее фотографиях глаза пропитаны ужасом бездны. На других – искрятся безудержным весельем, возможное лишь для человека, знакомого с адом. Я не помню ее глаз, смотрящих на меня, они всегда были преувеличены очками. Видимо, на такую степень запертых внутри переживаний нельзя глядеть иначе, чем через линзы.
Последние два года своей жизни бабушка провела в полном сознании, прикованная к кровати. В ее комнате не было даже телевизора. Сейчас мне безудержно ее жаль, тогда я испытывала к ней совершенно другие чувства. Я скучаю по ней…
Воспоминания о бабушке тесно связаны с квартирой, в которой я провела столько времени, сколько после не жила нигде: двенадцать лет. С года до тринадцати. Квартира находилась на втором этаже дома, а на первом располагалась пожарная команда: с тех пор звук сирены меня лишь умиротворяет. На крыше торчала каланча, мы поднимались на нее с папой по прогнившей лестнице: смотреть на звезды. На плоской крыше можно было загорать и рвать черешню с недоступных снизу веток. В окно был виден вечный огонь – сердце сквера напротив, оживавший в майские праздники нарядным потоком ветеранов. Кажется, бабушка не ходила туда никогда… А уж тем более никогда не говорила о войне.
В начале мая мы должны были переехать в собственную квартиру, так похожую на ту, из детства. «Авито» в качестве блошиного рынка оказался отличным источником мебели и посуды прошедшей эпохи. Сейчас я каждый день любуюсь целыми кобальтовыми чайными парами ленинградского фарфорового завода: и прошлое с будущим соединяются. И внешние события становятся не столь важны. Ну, конечно, кроме магазинов, в которые пока еще разрешено выходить.
Список дел, который я хотела бы успеть сегодня:
– Дочитать «Вторую жизнь Уве»
– Посмотреть всей семьей «Кин-дза-дзу»
– Почитать вслух путешествие четырнадцатое из «Звездных дневников Ийона Тихого»
– Посмотреть еще одну серию из цикла «Мост над бездной»
– Досмотреть сезон «Полицейского с Рублевки»
– Сходить в магазин
– Сделать зарядку.
Скворцов и жаворонков опередили (или приняли у них эстафету) мартовские коты, оживившиеся по странному стечению обстоятельств в апреле со своим кошачьим концертом, даваемом в подъезде. Подъезд, по всей видимости, оказался привлекательным для них из-за своей акустики и многочисленных вариаций удачной диспозиции. Дверь подъезда нынче всегда открыта: лишнее прикосновение к ручкам объявлено вне закона.
Это кажется невероятным, но активность котов случилась именно в ту ночь, когда я чувствовала себя голубем, двигаясь по тангенсоиде от жаворонка к сове. Отойдя ко сну в 23—00, уже в 2—20 я проснулась от ужасающих криков младенца. Несколько мгновений ушло на осознание того, что я сейчас не повторяю свое заключение в девятилетнем декрете и не попала в петлю времени. Еще несколько – на доступ к той части памяти, которая категорично утверждала, что в нашем подъезде отсутствуют младенцы. В это сложно поверить, но я забыла, как кричат коты. Крик младенца выдержать проще. Вскоре к кошачьим завываниям добавилось: «Брысь! Пошли вон!», что должно было стать мощным завершающим аккордом и вызвать аплодисменты мучающихся бессонницей жильцов. Однако, те оставили артистов без признания. Совершенно непонятно, зачем они возвращались к столь неблагодарным слушателям снова и снова.
Вчерашний день, в котором я выполнила все намеченное, прошел под эгидой поиска места. Поскольку мы не планировали проводить столько времени в квартире, то арендуя ее не придали большого значения отсутствию комфортных мест для сидения, лежания или, на худой конец, стояния. Сейчас ситуация осложнилась неутолимым желанием хотя бы один час провести одной в комнате, чтобы вообще НИКТО не мог войти туда. Поэтому, туалет не подходил. Пройдя круг мытарств, я одолжила у дочки подушку-дакимакуру и устроилась на полу крошечного балкона. Этот час был весьма восстановительным, но, кажется, я получила в довесок последствия сидения на холодной земле, существование которых я всегда отрицала: нарочно сидя на земле подольше, если кто-то рядом забрасывал меня указаниями с нее подняться.
