Он в который раз спрашивал себя, а каково ему сейчас, в момент, когда всё рухнуло? И что за тревожное чувство засело где-то между лопатками?
Боль!
Но не та, что раздирает тело на части, что заставляет сердце биться быстрее, а ледяную кожу делает липкой от пота.
Эта боль иная, она появилась не от ран на его большом теле.
Или это страх?
Не за себя, нет, за близкого, дорогого тебе человека. И мысли, словно скользкие, жирные черви после дождя копошащиеся на поверхности. Эти мысли стремятся поглотить твой разум, раздавить, уничтожить и сколько бы ты не пытался вытравить их из своей головы, тебе это не удаётся. Они, будто питаются твоим страхом за чужую, молодую жизнь.
И ещё ярость, пока не принявшая форму отчаянья. Ты в той стадии, когда надежда ещё теплиться внутри крохотным лучиком, но это будет длиться не долго и ты это отчётливо понимаешь, и злишься – на себя, на мир вокруг, на вселенную.
Когда он только направлялся к этому огромному дому, его бессильная ярость плескалась где-то глубоко, набирала обороты, словно гейзер, готовая вот-вот вырваться наружу. Но он сдерживал её. И вот настал момент, когда уже нет сил терпеть эту муку. Он словно воздушный детский шарик, который кто-то проткнул иглой, выпуская весь воздух, оставляя лишь яркую, но пустую оболочку.
Он так устал за эти последние два дня!
Устал бояться, представляя себе самое худшее. И лишь один вопрос теперь терзал его: «Где она?»
Но ответить ему уже не могли. И это ещё больше злило. Он был бессилен что-либо изменить, слишком поздно – самое страшное уже произошло.
Его окружали мертвецы. Только мужчина ещё продолжал цепляться за жизнь, будто за что-то ценное. Он отчётливо слышал его протяжный стон, видел мольбу в его наполненных болью глазах. В тот момент хотелось лишь одного, зажать ладонями уши, как делают маленькие дети, когда их что-то пугает, и не слышать всего этого. Но он не двигался, не шевелился, застыл, пока сил терпеть не осталось и он не сдался – не вскинул карабин и, прицелившись, резко не нажал на спусковой крючок.
Уши тут же заложило. Эхо от оглушительного выстрела разлетелось по дому, ударяясь о стены и потолок первого этажа. А он стоял и смотрел, как кровавый бутон распускается на белоснежной рубашке, с каждой секундой занимая всё больше пространства на груди, как ещё мгновение назад бледные руки с длинными скрюченными в агонии пальцами, безвольно упали.
И вдруг наступила звенящая тишина. Она окружала, давила, была абсолютной и жуткой. Мёртвая тишина. Он обречённо опустил своё смертельное оружие, и лишь тогда заметил, что его руки сотрясает дрожь. Не так он представлял себе этот день, не здесь он должен был быть сейчас. А с семьёй, с сыном. Но кто-то решил за него… И вот он стоит посреди роскошного холла и переводит взгляд от одного распростёртого на полу тела к другому, и ещё к одному и…
Словно мизансцена в дешёвом спектакле, на который он ходил с сыном на прошлой неделе. Он смотрел, а его незрячий сын лишь слушал. Но здесь всё по-настоящему, ничего бутафорского. Повсюду кровь: тёмные, блестящие лужи, брызги, витиеватые дорожки, размазанные чьими-то телами, в надежде скрыться, уползти от сразившей их действительности.
И тишина. Теперь только она. И невозможно себе представить, что ещё несколькими часами ранее здесь были слышны громкие голоса и весёлый смех. Всё это было в прошлом.
Сейчас хотелось только одного: смыть чужую кровь со своих рук, которую впитала его загрубевшая кожа, сбросить с ног забрызганные ботинки, сдёрнуть с плеч промокшую рубашку. Всё это он хотел – мысленно, но тело его не реагировало, онемело.
Или лучше сказать – омертвело!
Он всё ждал, надеялся, что кто-то сейчас выскочит из-за угла и под звуки фанфар крикнет, что это была шутка, розыгрыш и они вместе посмеются. Или его, наконец, разбудят от этого кошмара, приведут в чувство, надают оплеух, если понадобится.
Но рядом не было ни души.
Он усмехнулся про себя. Чертовски верно подмечено. Ни души! Были тела, много тел, он и не брался их сосчитать: за углом, там, где виднелись лишь пара женских ног, в одной туфле, ещё одно на белоснежной лестнице, и за столом. Но душ в них уже не было.
Знал, что должен, что-то предпринять: сделать несколько осторожных шагов назад, туда, откуда он вошёл, в тот мир, где не существовало этого дома и его жильцов – в прошлое. Но всё, что он мог сделать, это стоять и бездумно пялиться на тела вокруг. Мёртвые тела, бездыханные, с кровавым месивом вместо цельных оболочек, с пулями засевшими внутри.
Машинально он обтёр ладонь свободной руки о свои серые видавшие виды штаны, оставляя на них едва заметный багровый отпечаток.
Тут же мелькнула идиотская мысль: «Испорчены…»
Словно сейчас это имело хоть какое-то значение, словно это было что-то обыденное, нормальное – стрелять в человека, а после стоять над его распростёртым, остывающим телом и размышлять о чистоте своей одежды.
Бред! Как и всё, что тут только что произошло. Словно помутнение. Минутное чувство, способное перевернуть всю жизнь, опустить на самое дно, растоптать.
От мыслей его отвлёк внезапный шум, заставил вздрогнуть, воровато оглянуться, и начать осознавать. Он словно лиса в курятнике, пойманная за кражей птицы. И вот уже разгневанный, вторжением хитрого животного, хозяин, с ружьём наперевес, готовиться продырявить лоснящуюся, рыжую шкурку. Но в его случае это были всего лишь полицейские, так своевременно подоспевшие на место преступления.
Ну и к чёрту! Бежать он и не думал. Некуда. Он уже набегался. Хватит.
Так он и стоял, не шевелясь, пока кто-то не вышиб плечом входную дверь за его спиной. Сил хватило лишь на то, чтобы в ответ на громкие крики прибывших, отбросить в сторону, ставшее бесполезным оружие и поднять повыше руки.
Он пришёл за ответом, но того, что он услышал здесь, ему было недостаточно. И теперь всю оставшуюся жизнь, его ждёт мучительная неизвестность, что лезет в мозг своими длинными щупальцами и, впиваясь всё глубже и глубже в подсознание, уже не отпускает – высасывает разум, порабощает.
Вновь, и вновь рождая один и тот же вопрос, словно в насмешку: «Ну и где же твоя малышка, где твоя дочь?»
