Поднялся ветер между светом и тьмой.
Пролилась на камень вода.
Выполз из-под камня черный уж, заскользил по лугам, извиваясь в траве, пока не кинулся в реку и не обернулся пестрым окунем.
Поплыл окунь, рассекая воду, то поднимаясь, то уходя в глубину, пока не бросился на берег и не обернулся волком.
Побежал волк по лесам, не ведая усталости, пока не ударился оземь и не обернулся соловьем.
Полетел соловей по рощам, сбивая с листьев росу, пока не сел на горке в ракитовый куст, чтобы, оставаясь невидимым, пропеть в свой час.
И в блистающие летние полудни говорили, что он там – там внутри куста, и всякий раз я пытался раздвинуть ветви, напряженно искал его глазами, но, как ни старался, никогда не мог его увидеть.
«Он там, там внутри!..»
Куст был. И он был в нем… И был как будто его невидимым содержанием, его живой душой.
А потом нужно было спускаться с горки по тропинке, погрузившись в зеленую гущу, словно по потайному лазу, выводящему из тенистого сумрака к неожиданно сияющему проему, который и был входом в ту местность, где между грядой холмов, поросших орешником, и просторным синеватым лесом из отборных елей тянулись одна за другой маленькие летние поляны, соединявшиеся между собой естественными сужениями и постепенно нисходящие в далекое, тягучее марево, где волнистый и переливающийся, как река, воздух, был, вероятно, еще плотнее и слаще.
Над полянами грузно и прямолинейно проплывали жуки, которых можно было сбить на лету или даже схватить рукой. Крупные и красивые, как перстни: перламутровые, с отливом в прозелень. В спутанной, некошеной траве стрекотали пегие кузнецы, пускающие из пасти ядовито—коричневую жидкость, а на горячие пни садились бабочки—лимонницы со спиральками хоботков и мягкими припудренными брюшками со слизистыми кишочками.
В крепком медовом жаре лугового пышнотравья улавливалось прозрачное речное дыхание – потому что за еловым лесом действительно была река, и она должна была явиться – тихо, не широко разлившись – сразу за высокими елями.
Солнечные пригорки в лесу были обсыпаны перезрелой черникой и утыканы пучками пестрых лесных гвоздик. Одну из елей на пороге леса пощербила молния, словно посек топор, а ветер завалил почти навзничь – так что ее паучьи корни оказалась выворочены из почвы, и большую их часть поглотил огромный двугорбый муравейник, темно—медная плоть которого вся кипела, а расползавшийся от нее, как дым, насыщенно терпкий и тепловатый муравьиный дух ударял в нос еще издали. Угольно—черные жужелицы с зазубренными рогами и резцами—челюстями, до крови прокусывавшими кожу, носились среди еловых стволов, облепленных бугристыми потеками пересохшей и побелевшей смолы. Словно засахарившаяся, смола вызывала искушение себя отведать и удивляла пряной стойкой горечью, никак не выветривавшейся потом изо рта. Под ногами валялись толстые и длинные еловые шишки. Одни блестящие и крепкие – как бы лакированные, а другие ощерившиеся, дочиста вылущенные белками. В низинах рос бурый хищный папоротник, и земля там была черной, голой и влажной.
Лес не становился ни гуще, ни реже, а был все так же приветлив и просторен, и небо между верхушками елей ярко синело. Тропинка пошла чуть под уклон вдоль кустов, обсыпанных мясистыми шариками несъедобной «волчьей» ягоды – то ли превращавшей человека в волка, то ли только для волков годившаяся в употребление. Несмотря на тень, было душно, и давала себя знать жажда. Оранжевые же ягодки костяники, плотно сидящие на стеблях в центре развесистых трилистников, попадались не слишком часто, а потом и вовсе пропали.
Наконец кусты разом раздались в стороны, и открылась река.
Под темным обрывчиком с мохнатым травяным воротником золотилась узкая полоска прибрежного песка. А чуть дальше, всего в нескольких шагах по берегу, профиль обрыва имел укромную ложбинку, – и там, едва выше уровня самой реки, бил ключ, забранный в маленький деревянный короб с песчаным дном, на котором, словно живые, пульсировали точки выхода подземных струй. Припав ртом прямо к роднику, несколькими разрешенными – чтобы не простудить горло – глотками можно было абсолютно утолить жажду, а на языке оставался чистый серебристый вкус.
Немного вниз по течению, и река как бы раздваивалась, обтекая продолговатую солнечную отмель с мертвыми кустиками без листьев и огромными черными валунами.
Между отмелью и берегом был брод, и нужно было снимать сандалии, носки, шортики, хорошо заворачивать все это в рубашку, чтобы потом, выстроившись по парам и придерживая на голове сверток с одеждой, медленно переходить реку.
Вода не поднималась выше пояса и была чуть прохладной, но продвигаться вперед было страшновато, потому что под заискрившейся от бликов поверхностью дно не просматривалось, и можно было лишь нащупывать его босыми ступнями. Кто—то уронил в воду сандалию, и она забавно поплыла от растяпы, плавно опускаясь под воду, пока ему, растерянно замершему на месте, ее не выловили.
А когда вышли на солнечную отмель, то для того чтобы получше прогреться и загореть, было велено снять мокрые трусики, которые вместе с прочими вещами, побывавшими в воде, разложили на самом большом и горячем валуне, в трещинах которого застряли высушенные добела обрывки гирлянд—водорослей, колючих и со своим сильным речным запахом.
Черные камни утопали в мелком, беловатом песке. Среди них во множестве отыскивались половинки старых речных ракушек, жемчужно—радужных изнутри. Некоторые до того старые, что протерты до дыр. Весьма ценными представлялись осколки кремня, тоже водившиеся здесь в изобилии и которые можно было распознать среди обыкновенных камней по совершенно изумительному аромату, возникавшему при пощелкивании ими друг о друга, и, конечно, по высекавшимся при этом мельчайшим золотистым искоркам. Трудно было вообразить, сколько же еще огня содержалось у них внутри, если даже небольшое пощелкивание высекало столько искр.
С одной оконечности отмели, загроможденной валунами и упрямо выдававшейся вперед наперекор течению приподнятым уступом, виднелся свободный простор мелководья, похожий величиной и оrругленностью на обширное гладкое озеро, а за этим водным простором виднелись еще леса, а между лесами разбросались луга и поля, а потом опять леса, уже лазурнее, чем вода и само небо, – и так далее, сколько мог достать глаз.
Перебравшись по жестким, обжигающим камням на заднюю оконечность отмели, очень удобно было пускать лодочками ракушки по вновь сливавшийся в одном потоке реке. Задерживая взгляд только на воде, казалось, что вся отмель движется, словно большой плот. Впрочем, берега, увы, оставались все так же неподвижны.
