У вас никогда не было такого ощущения, будто что-то неизвестное, что-то страшное, стоит за твоей спиной и тихо шепчет тебе на ухо:
– Обернись…
И вы точно знаете, что оборачиваться нельзя – случится что-то непоправимое. В первый момент вы удерживаете себя. Но голос не стихает, вы затыкаете уши, чтобы не слышать его. Но он точит, подспудно, ваше сознание. Любопытство, как кислота разъедает вас изнутри. И однажды вы говорите себе: да ладно, ничего не случится. И оборачиваетесь. И что будет потом – лучше никогда бы не знать.
Может быть во всех нас глубоко внутри заложен еще один закон – закон саморазрушения.
Недавно утром я умывалась, и вдруг, вешая полотенце, поймала в зеркале движения своих рук. Они были белые и тонкие, похожие на двух змей. Я сжала и разжала кулаки, выписывая пальцами в воздухе круг. Отследила движение, и вдруг мне захотелось пошалить. Словно кто-то шепнул мне на ухо. И я, на какую-то жалкую секунду, представила, что это вовсе и не мои руки, а чьи-то чужие.
Я словно отделила руки от себя, сделала безликими – в миг с них сошли все оттенки меня – все веснушки, шрамы, родинки. Я представила их будто пластмассовыми, как у манекена, или резиновыми – не руками, орудиями. Я увидела, как они сжимаются, неуверенно, словно зачарованные, еще раз, быстрее, хищно, словно сжимая в кулаке чье-то сердце. Сжались, замерли на секунду, словно гадюка… и бросились мне в горло, сжимая, стискивая, перекрывая кислород до синевы, до хрипа. Я согнулась, кашляя, чувствуя, как меня колотит от ужаса.
Почему я вспомнила об этом? Все дело в солнце.
Сегодня весь день мне кажется, что я сошла с ума. Именно сегодня – погода, наверное. Сначала шел дождь, а потом вышло солнце в тумане, такое большое и красное, словно оно лопнуло, обнажив кишки. Будто мы все вымрем, выжженные его пламенем. Никогда еще я не видела такого солнца. Поневоле начинаешь вспоминать про конец света.
Мне кажется, даже Новый год и Рождество люди ждут меньше, чем конец света. Конец света автоматически отменяет все законы, государственные, нравственные и внутренние, которые у нас когда-либо были. Время веселиться.
Да, черт побери, может быть весь этот залитый красным светом мир, с его машинами, убийствами, сотовыми телефонами и кока-колой – не более чем плод безумной фантазии, быть может даже не моей. Может быть все люди, и я сама – мы все просто снимся кому-то.
Я шла по тропинке, мимо дома, алое солнце слепило меня, не давая дороги ни одной приличной мысли…
– Аглая! – я вздрогнула, оборачиваясь к неясной тени слева от меня. Пришлось прикрыть глаза ладонью, только тогда я различила его лицо. Димитрий.
Я чуть улыбнулась.
Он что-то говорил, но от жара солнца казалось, что меня от всего мира отделяет пуховая подушка. Наконец он встал на одно колено и взял мою руку. Я смотрела вниз и видела как гравий облепил его белую штанину. «Хоть бы подстелил что-нибудь», – подумала я. – «Пятно останется».
– Аглая, – голос его был сильный, как и вся его фигура. Даже сейчас, коленопреклоненный он казался скалой. Он всегда напоминал мне одомашненного льва – словно там, глубоко внутри, спят инстинкты гораздо более мощные и страшные, чем я могу себе представить, инстинкты, которые могли бы растерзать меня без жалости и колебаний. Но эти инстинкты уже не вырвутся наружу. Возможно, однажды дрессировщик забил его до полусмерти, и с тех пор на нем есть незримый и самый жесткий ошейник – страх.
Что же он говорит?
– Идем, – сказала я.
Он чуть раздраженно сощурил голубые глаза, фыркнул и поднялся с колен, возвысившись надо мной на две головы.
– Это твой ответ?
– На что?
Я кожей почувствовала порыв ветра – облако закрыло солнце, и я подняла на него глаза.
– На мое предложение.
Димитрий серьезно смотрел на меня, ни тени обычной улыбки не было на его лице.
Он любит смеяться. Смех его всегда немного издевательский – неважно, над кем он подшучивает – над другими или над собой. Поэтому я очень люблю его лицо, когда он не смеется. Оно становится глубоким и слегка печальным, как у святых с икон. В эти моменты мне кажется, что я достаю до какой-то неизмеримой глубины в нем. Это он. Не шут, не клоун. И не скала, отнюдь. Уязвимый. Хрупкий как стекло.
И я поняла – вот если я сейчас ударю – это будет больно.
«Вот бы убежать», – подумалось мне.
– Аглая.
Я подняла руку… чтобы дотронуться, наверное? Я люблю его – как можно его не любить? Он слишком добр ко мне, всегда. Я бью, а он сжимает зубы, терпит и улыбается мне, не притворно. Иногда я действительно ненавижу его за это.
Но… Мне хотелось хохотать от нелепости происходящего, сама не знаю почему. Хохотать…
Я убрала руку и отвернулась.
– Пошли, – сказал он и пошел вперед по дорожке, усыпанной гравием.
– А… – попыталась сказать я, но он перебил меня:
– Потом ответишь. Нас там уже заждались.
У реки на краю обрыва стояли Виктор и Кристина.
Солнце обрисовывало силуэт Кристины. Она стояла на самом краю, на возвышенности, подол ее платья трепал ветер. Виктор был позади, ниже, в нескольких метрах и смотрел на нее, заслонившись ладонью.
Они не услышали нас, пока я не крикнула:
– Эй!
Они одновременно дернулись и обернулись к нам.
– Где это вы были? – крикнула Кристина.
– Я забыла куртку! – сказала я первое, что пришло в голову.
– Какую куртку? – озадаченно спросила Кристина, разглядывая платье – единственное, что было на мне надето.
– Забыла, – я улыбнулась, пожав плечами.
– Дамы, мы поплывем сегодня куда-нибудь? – негромко сказал Виктор.
Виктор похож на старого ленивого кота, который сидит на заборе и брезгливо смотрит на вас сверху вниз. Если вы скажете ему: «Брысь!», он чуть сузит глаза, окатив вас презрением, немного подождет, потом медленно поднимется и поплывет прочь, с отвращением подергивая хвостом. У него горделивый взгляд и мощные лапы, но в душе он трус. Стоит ему встретить настоящего дикого кота, из тех, что боятся людей и бьются насмерть, он сбежит.
Людям постоянно кажется, что Виктор воспринимает их как прислугу, отчасти так и есть. Впрочем, я, как и все женщины, прощаю ему все, потому что он очень ухожен, и оттого красив. Идеальные руки, чистое лицо, дорогая рубашка и манеры истинного джентльмена. Сердцеед.
– А вы уже достали лодку? – спросила я.
– А ее и не надо доставать, она внизу привязана, – ответила Кристина, указывая вниз.
Кристина из тех людей, чьи внутренние желания не хотят мириться с вызубренными принципами. В итоге ее неосознаваемые потребности так и лезут из нее, как ее грудь из тесного выреза целомудренного платья. Кристина по-русски истово молится, скромная, до замкнутости, но пьет без меры. Она – идеальный партнер для русской народной игры «Наша жизнь – дерьмо». Может часами болтать, с полной убежденностью, что хуже жить нельзя. Что у нее нет денег и нет приличной работы. Что она старая дева, потому что все мужики стали как бабы, что наше правительство делает все, чтобы уменьшить количество населения… Эти разговоры приносят ощущение причастности к нищим и угнетенным, и у меня совершенно пропадает чувство вины от того, что я ничего не делаю со своей жизнью.
