Основная метафизическая издевка, находящейся перед вами дистопии (такие объединяют утопии и дистопии, на издевке должна строиться каждая дистопия), лежит в той идее, что внедрение всеобщего права на добровольную смерть (и осознание собственного желания умереть широкими человеческими массами) является единственным шансом на процветание и развитие человеческого общества. Как человек я отношусь к этой идее нейтрально, рассматривая же ее как писатель, я пользуюсь атмосферой безысходности и обилием возможностей для мрачного и неприличного (табуированного) юмора, которую данная идея предоставляет. Конструируя реальность романа, я подтверждаю выбранное мной утверждение как фальсификацией (или прогнозом) соответствующих событий, так и указанием на исторические, психические, политические, социальные, бытийные и пр. основания, являющиеся коррелятами этой идеи, взаимосвязанные с формами организации жизни общества и его развития в общем и в частности, растворяя границу между добытой мной из внутреннего мира реальностью и реальностью внешней. В реальности романа внезапно научные методы анализа данных показывают, что разрешение и обеспечение осуществления добровольных самоубийств предуготовано актуальными обстоятельствами жизни общества и является единственной доступной стратегией гармонизацией общественных процессов именно потому, что массовые самоубийства и общественные процессы являются во многом эквивалентными, но первые выгодно отличаются от последних.
Проводя мысленный эксперимент, я конструирую те события, которые могли бы послужить источником возникновения описанной мной реальности. Таким образом, в романе рассматривается гуманистическая идея, гласящая, что игнорирование субстанциональной природы личности, то есть не признание самой идеи личности, онтологического статуса человека на уровне организации общественных процессов и нарушение обратной связи между отдельным человеком и организацией общества в целом (отсутствие обеспечения права на жизнь по существу или отсутствие возможности его реализовать через гармоничное развитие потенциала каждого человека) овеществляют человека, приводят к отчуждению его от собственных познавательных способностей и потенциала, от своей жизни и существования, высвобождению деструктивного начала, опоре его существования на внешние по отношению к счастью и здоровью явления, когда смерть становится для индивида эквивалентной жизни или даже предпочтительной по отношению к ней. Именно в пространстве такой реальности, доведенной до апофеоза, лежит бытовое пространство сочиненной мной дистопии. Впрочем, описание обуславливающих событий или причин поведения героев дается в романе поверхностно, отрывочно и обобщенно, чтобы каждый из читателей мог пофантазировать на тему того, насколько основная посылка о природе общественных процессов, на которой построен роман, верна, подобная угроза реальна в действительности и в каких формах она в ней содержится. В романе приоритет в обуславливании поведения отдается общим социальным процессам, а не частным, личностным, исходя из предположения об адаптивности индивида к поддерживаемому и формируемому в обществе поведению, из-за чего становится возможной описываемая коллизия, столкновение и сопоставление патогенных форм действительности, вокруг которых вращается сюжет.
Будьте внимательны, роман содержит много сцен, связанных с самодеструкцией, которые могут показаться чуткому читателю реалистичными, но порождены исключительно поверхностной фантазией автора и его скромными наблюдениями за природой реальности.
Если реалистичные сцены насилия изображаются повсеместно и упоминаются с завидной частотой, а массовые убийства являются частью опыта человечества, то описание совершения подобных действий индивидами добровольно в отношении самих себя, кажется, все еще является табу (что, вероятно, демонстрирует слепые пятна восприятия насилия в обществе и потому отчасти роль насилия в общественных процессах). Писатель, изобразивший второе, пренебрегая негласными условностями, которые предлагаются для изображения подобных сцен, рискует навлечь на себя гнев изначально агрессивно настроенных и нетерпимых лиц. В данном случае могло бы обратить на себя внимание то, что разница между двумя типами действий тогда заключалась бы только в добровольном согласии на вторые и в том, что они вымышлены. Нетрудно заметить, что в романе упоминание массовых самодеструктивных явлений служит аллюзией на те формы насилия и несчастья, которые являются устойчивыми в обществе и неизбежными в нашей жизни и к которым мы являемся неизбежно терпимыми, на чем и основан сатирический контекст произведения.
Возможно, табуированность проблем, связанных с негативным опытом человечества и отдельных людей, а, значит, нарушение обратной связи между обществом и индивидом, приводящее к оному, выдает страх человека перед саморазоблачением, собственной природой и импульсами, а также страх перед беспомощностью, несовершенством и свободой, которые неизбежно связаны в своей форме и проявлениях. Отсутствие осознанности, по моему убеждению, может приводить к деиндивидуализации, опоре на внешние авторитеты, отрицанию личной воли, ответственности и чувств, а, значит, обострению проблем, которые люди так яростно стремятся избежать. Текст написан в простой, краткой манере. Тем не менее, он не рекомендуется к прочтению лицам, плохо проводящим границу между реальностью и вымыслом, не способным отстраниться от описываемых событий, осознать их абстрактную, метафорическую, неоднозначную природу, людям, не имеющим четких и адекватных моральных ориентиров, детям, подросткам, психически неустойчивым людям.
Я из вежливости заранее прошу прощения у читателя за неучтенные недочеты.
