Летний воздух Гельвеции, чистый, звенящий, тепел даже ночью, когда небесный свод укутывается тьмою с частой россыпью звезд, и лишь легкая свежесть нет-нет, да и охладит щеки, если подует невесомый, едва заметный ветерок. Если неспешно брести по свежей, сочной, как спелый плод, траве, любуясь красотою, сотворенной Господом, можно вдыхать полной грудью и этот воздух, и, мнится, даже запах снега с далеких ледников.
Но если бежать, бежать изо всех сил, чувствуя, что того и гляди отнимутся ноги, что мышцы, кажется, вот-вот лопнут, как перетертая веревка, – тогда воздух жжет легкие, а дыхание обдирает горло, словно точильный камень. Ноги запинаются, и каждый шаг по каменистой жесткой земле превращается в пытку, перед глазами будто висит пелена, не давая видеть путь, а вместо ночной тиши слышится звон и шум крови в ушах. Споткнувшись и упав, надо подняться, невзирая на то, что любое движение отзывается жгучей болью, и бежать дальше, не оглядываясь, не мешкая, выжимая из себя последние силы…
То, как стрела входит в тело, поначалу почти не чувствуется; просто что-то толкает в спину, сбивая равновесие, дыхание перехватывает, и лишь потом приходит боль – на вдохе. Подкашиваются ноги, и тело падает на колени, руки упираются в прохладную траву, и от удара ладонями в землю боль в груди взрывается горячими острыми осколками, разрывая легкие и мешая дышать. Сквозь туманную мглу в глазах видно древко стрелы, прошившей тело насквозь, – темное, влажное от крови; видно, как сбегают крупные капли к наконечнику и там исчезают, не падая наземь, будто холодный гладкий металл вбирает их в себя, точно губка. Но, быть может, это уже бред – бред умирающего сознания, последнее, что удается увидеть перед тем, как упасть на траву и больше не шелохнуться…
И вновь тишина, не нарушаемая ни топотом ног, ни надсадным дыханием, и луна, яркая, точно забытый на столе светильник, равнодушно озаряет пустые холмы и неподвижное тело в траве. Протянулась и истекла долгая, как вечность, минута, миновала вторая, третья, и из темноты донесся далекий звук шагов – неспешных, спокойных, как будто кто-то мучимый бессонницей вышел на свежий воздух, однако до ближайшего жилища по меньшей мере час пути таким вот безмятежным шагом…
Человек, явившийся из темноты, приблизился к убитому и остановился, в задумчивости легонько покачивая луком в руке. Несколько мгновений он стоял не шелохнувшись, потом наклонился и, упершись в мертвеца ногой, выдернул стрелу.
В коридорах было тихо и почти безлюдно, лишь однажды навстречу попался сосредоточенный хмурый инквизитор. С Куртом он поздоровался, назвав его по фамилии; лицо угрюмого собрата по служению показалось смутно знакомым, однако его имя в памяти не всплыло, посему Курт лишь приветственно кивнул, на ходу пробормотав неразборчивое. Лишь когда следователь остался далеко позади, вспомнилось расследование три или четыре года назад; Нюрнберг… или Аугсбург?.. или Франкфурт… Сколько их было, городков и городов, в которые забрасывала судьба и начальственная воля…
У тяжелой двери за поворотом Курт остановился, глядя на двух далматинцев, лежащих у порога. Завидя его, псы поднялись с места, молча, без лая или даже рыка сделав шаг навстречу; он протянул к ним открытые ладони, затянутые в потертые кожаные перчатки, и терпеливо дождался, пока собаки обнюхают его руки и пыльную, пропитавшуюся солнцем одежду.
– Благодарствую, – произнес Курт насмешливо, когда далматинцы нехотя, будто исполняя какой-то обязательный, но давно наскучивший ритуал, вяло махнули хвостами и отступили назад, давая ему пройти.
– … и так всегда, – успел услышать он, открыв дверь, и голоса внутри смолкли.
Курт приостановился на мгновение, окинув быстрым оценивающим взглядом людей у стола. Кардинал Сфорца явно физически утомлен и морально вымотан; изборожденное глубокими морщинами лицо осунулось и со времени прошлой встречи явно похудело. Без малого восемь десятков лет – не шутки, а когда приходится держать на собственных плечах громаду Конгрегации – удивительно, как до сих пор старик еще держится, даже учитывая тот немаловажный факт, что половину забот папский нунций уже сгрузил на преемника… Преемник, к слову, тоже не в лучшем виде: взгляд мрачный, лоб нахмуренный, под глазами заметные круги, да и в целом Антонио Висконти, который младше майстера инквизитора на семь лет, выглядит сейчас как хорошо потрепанный жизнью следователь после недели оперативной работы. Да и Бруно, сидящий чуть в сторонке, одарил вошедшего взглядом тяжелым, точно скала, и таким усталым, будто за последние пару суток духовник не спал, не ел и даже не присел ни на минуту…
– И что же «всегда»? – осведомился Курт, переступив, наконец, порог и прикрыв за собой дверь.
– Всегда опаздываешь, Гессе, – недовольно отозвался Висконти и, вздохнув, кивнул: – Не стой караулом, садись, коль уж соизволил почтить нас своим присутствием.
– Я не могу опаздывать, – возразил Курт; помедлив, подтянул к себе табурет, уселся и вытянул гудящие ноги под столом. – Я не член Совета, и ваши заседания меня, вообще говоря, не касаются.
– Ты агент совета, – возразил итальянец хмуро. – И посему, когда я говорю, что ты должен быть здесь, – ты должен быть здесь. Желательно в назначенный день и желательно – позабыв привычку врываться на заседание, распахивая дверь пинком.
– Клевета, – фыркнул Курт. – Это было лишь однажды, и то потому что я спешил, а руки были заняты. И вот, вместо того, чтобы вынести мне благодарность за невиданную добычу и, быть может, даже выписать премию…
– К слову, книги он тогда притащил и впрямь уникальные, – заметил кардинал, и Висконти вздохнул:
– Да. Вынужден признать, дон Сфорца. Какие бы порицания я ни высказывал сейчас, а работу Гессе исполняет должным образом.
– И даже сверхдолжным, я бы сказал, – усмехнулся Бруно, взиравший на эту короткую перепалку со скучающим видом. – Рад видеть тебя живым и даже целым, Курт. В твоем случае это явление уникальное.
– Что задержало? – спросил Висконти уже серьезно, дозволяюще кивнув на винный кувшинчик посреди стола, который Курт с готовностью придвинул к себе вместе со стаканом духовника. – Судя по тому, что ты не потрепан, не ранен, не явился сюда при последнем издыхании на лекарских носилках по своему обыкновению – дело для разнообразия завершилось благополучно?
– Дела и не было, – отозвался он, наливая себе на самое донышко; поднес стакан к губам, помедлил и, не отпив, поставил его снова на стол. – Снова не по нашей части.
