…Как только Данила сел в поезд, стало легче. Стук колес действовал лучше любого лекарства. Сердце ожило и забилось ритмично. Воздух преодолел, наконец, невидимую преграду и покатил в легкие по широкому руслу живительным потоком. Данила вздохнул полной грудью и тоска отступила. Впрочем, как всегда.
Странствия сделались его лекарством, действующим благотворно и безотказно.
Данила закинул рюкзак наверх, расстелил белье и блаженно вытянулся на верхней полке. Чувствовал он себя как новорожденный – кровь ускоряла свой бег, сладко пульсировал в теле избыток жизненных сил, и мир распахивался перед ним словно заново.
Странные приступы начались у него после алтайских приключений. Когда разъезды по стране и перипетии с устройством детей были позади и маленький детский дом зажил спокойной, размеренной жизнью, Данила заскучал.
Вожделенный покой оказался самым тяжелым испытанием. Он целыми днями бродил по лесу. Шел как ветер, и трава стелилась перед ним, прижимаясь к земле. Он жадно ждал, что вот завтра проснется счастливым, как раньше, как обычно.
Но счастливое завтра не наступало: на смену скуке приходила тяжелая, душащая тоска. Теперь, справившись с делами по дому, которые требовали мужских рук, Данила сидел на скамейке под окном, глядя перед собой и ни о чем не думая. Сначала его это тревожило, но с каждым днем апатия сковывала ленью тело и движение мысли. Данила видел себя со стороны растением, тянущим соки земли только для того, чтобы зачарованно следовать смене часов дня и времен года.
Марта не сразу заметила в нем перемены. Дети заполонили не только дом, но и ее душу. Тревожное чувство овладело ею лишь тогда, когда к приступам хандры у Данилы добавилась еще и высокая температура, слабость и постоянная ноющая боль в сердце.
Через месяц состояние Данилы ухудшилось настолько, что он с трудом волочил ноги, передвигаясь по саду, а любая незначительная работа вызывала у него испарину и отдышку. Педиатр, посещавший детский дом раз в неделю, посоветовал ему лечь в больницу на обследование, и Марта горячо поддержала его.
Из больницы Данила вернулся, похожим на тень. Осунулся и ослабел еще больше. Врачи констатировали нарушение сердечной деятельности, но причины такого нарушения так и не отыскали. Он угасал как свеча. Ольга Ивановна, всхлипывая, шептала Марте про рак, про скорую смерть.
И вот тогда, находясь почти на краю могилы, Данила услышал зов. Как будто слабый радиосигнал пробился к судну, из последних сил борющемуся с ураганом. Сигнал был неопределенный, его требования были не понятны. Но появилась надежда. На избавление – не от смерти, нет, – от тоски, которая была хуже смерти.
Ему страстно захотелось уйти. Покинуть дом, Марту, дочь, детей, мир, ставший простым, безопасным и привычным. Сначала Данила гнал прочь желание, имевшее привкус предательства. Но потом решил: не все ли равно, каким образом он покинет свой маленький привычный мир? Ему ведь в любом случае предстоит уйти. Не лучше ли исчезнуть сейчас, чтобы не причинять лишних страданий близким? Ведь даже кошки, умирая, уходят подальше от дома…
***
До Заветного Данила добирался пешком через лес. Вокруг стоял густой туман, тропинка то и дело уплывала из-под ног. Вскоре он окончательно сбился с пути, земля сделалась зыбкой, и туфли наполнились водой. Но натыкаясь на деревья, он продолжал идти куда-то в туман, как зачарованный. Потому что зов сделался отчетливее.
Он теперь явственно слышал какой-то неясный звук, похожий на мольбу и двигался в его направлении.
Посреди трясины на поляне он наткнулся на собаку. Лохматый куцый зверек, обреченно завывал, поднимая мордочку к небу, которого сквозь туман не было видно. Данила усмехнулся, – вот тебе и высший зов. Всего лишь заблудившаяся болонка. Он свистнул и пес, радостно встрепенувшись, кинулся было к нему, но растянулся и шлепнулся в траву. Собака попала в силки. Данила перерезал веревку и протянул руку к зверьку, но вместо благодарности тот со всех ног, заливаясь радостным лаем, кинулся в туман.
Данила пожал плечами и повернул назад, пытаясь отыскать потерянную тропинку. Вставало солнце, туман рассеивался. Данила бодро шел по лесу и насвистывал. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Голова, правда, слегка кружилась, и сердце еще покалывало, но уже гораздо реже…
На станции он купил пакет молока и присел на скамейку. Рядом устроилась молодая женщина с ребенком на руках. Выглядела она изможденной, полуторагодовалый малыш тихонько ныл и, похоже, она потеряла всякую надежду его успокоить. Данила помог женщине усадить мальчика и пообещал присмотреть за вещами, пока она сходит за билетами.
«Что, приятель, не выспался?» Тот повернул к нему голову и Данила заметил, что правое ухо малыша закрыто большим куском ваты и залеплено пластырем. «Вот оно что…» Данила потянулся погладить малыша по голове, но едва коснувшись светлой макушки, отдернул руку. Острая боль, словно раскаленная ига, прошила ладонь насквозь. Перед глазами поплыли зеленые пятна.
Когда он пришел в себя, малыш заглядывал ему в лицо с явным интересом. Он улыбнулся и что-то сказал на своем птичьем языке, дважды приложив палец к больному уху. Данила пожал плечами, малыш снова улыбнулся, пополз по скамейке к нему, и удобно расположившись на коленях, прижался к плечу.
Данила замер. Плечо, к которому ребенок прижался больным ухом, горело огнем. Под кожей бегала сотня острых иголочек. А мальчик прижимался к нему все сильнее и сладко жмурился…
Вернувшаяся мать всплеснула руками: «Извините нас, три ночи не спим с этим ухом…» Она попыталась взять сына на руки, но тот поднял такой крик, что она невольно отступила.
