Здесь собраны многочисленные малые произведения всех перечисленных в заголовке жанров.
Смерть за идею
Я смотрел ему прямо в зрачки его широко раскрытых глаз и видел в них ласковое внимание в сочетании с тоской и смертельно ядовитой ненавистью. Я был его враг, но я был ему и друг по самой так нелепой ошибке не приемлющий революционных постулатов, самой уж наилучшей и для него и впрямь ведь раз и навсегда единственной в этой жизни правды.
От него невыносимо разило на версту наспех крепко-накрепко втиснутыми в его светлую голову догматами бесноватого марксизма.
Он был безнадежен, но ведь при этом в отличие от того второго, в которого я выстрелил без промедления – этого парня мне было безумно жаль, буквально так всею душою жаль.
Он был свой, хотя и большевик, но никак не тупое быдло из местечка желающее только лишь всего-то рассчитаться за все муки былого унижения.
Вот будто бы и впрямь большевики меньше мучили и убивали евреев, чем те же прежние черносотенцы?
Да нет эти товарищи, тех, кто хоть немного побогаче жил довольно-таки убогой бедности вообще за людей не считают, а только за тараканов.
Этот гад Шварц так вот сразу и сказал.
Ну а мой ответ о том, что при его долгожданной власти все как один вымрут с голоду или начнут, есть друг друга он только нагловато ухмыльнулся и вкрадчиво произнес.
–На нашего брата большевика еды всегда хватит.
В нас вся сила есть!
Я ответил.
Ты падаль ни о ком кроме себя ничего хорошего вовсе не видишь.
Вы все такие только за свою шкуру, А НЕ ЗА ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ РЕВОЛЮЦИИ СЛУЖИТЕ, СЛОВНО ЦИРКОВЫЕ СОБАКИ.
Он, насупившись и глядя себе под ноги с ненавистью произнес.
Шварца не будет другие придут и на этой земле злодеям буржуям и их прислужникам место уже не останется.
Я с лютой злостью проговорил.
– Ты и умереть не можешь, как человек, а не как кукла заведенная.
И гулкий выстрел оборвал эту никчемную жизнь, отданную не за идею, а за место под солнцем где-то вот совсем этак около нее.
Но этот Мойша он же бывший студент университета в нем и стать и другая и мысли у него другие и стоя к нему лицом я внезапно почувствовал окаянной совести укор за то, что я с белыми, а не с красными.
Но это конечно так мимолетно эти беспорточные вершители народных судеб не народ избавят от царского гнета, а всякий прежний гнет пролетарски беззаветно усилят.
В их-то грязных руках власть вообще перестанет быть властью, а станет вороньим пугалом для всех и друзей и врагов полностью так во всем и для всех одинаково.
И страшнее всего, что эти вроде бы самые простые рассуждения до ума этого парня не дойдут совершенно уж никогда, так и умрет он или сейчас или когда власть, за которую он воюет, более чем неизбежно начнет выкорчевывать всех вот таких как он бравых мечтателей идеалистов.
Я должен буду сейчас прострелить ему голову.
Я ведь сам всегда просил всех пленных евреев из красных отдавать сразу мне.
Я их выводил по одиночке и стрелял им в голову, чтобы смерть наступала сразу и без мучений.
А тут их оказалось целых два человека и один из них и вправду был самым настоящим воплощением всего того хитроумного и корыстного, что только могла воплотить в себе нахрапистая революционная пронырливость.
Прострелить ему голову было одно удовольствие, и даже возникло очень большая жажда, вывести в чистое поле еще целую тысячу таких он и убить их всех.
Но вот второй Мойша Гринберг этот оказался совершенно другим я почувствовал к нему настоящее душевное расположение, в этом крепком теле был здоровый и светлый ум, но только лишь пока дело не касалось заунывно нудных идеалов.
Тут Мойша сразу становился безнадежно самоуверенным и неумолимо заносчивым.
Переубедить его было делом абсолютно нелепым, а ведь и времени было совсем мало, а еще и надо было беспрестанно быть начеку.
У нас ведь тут не диспут в пивной, а гражданская война и если об этом забудешь, так вмиг окажется на земле весь в крови и со штыком твоей же винтовки в боку.
Но все-таки как это страшно вести по мартовскому насту человека, в котором чувствуешь родственную душу.
Но все что я могу для него сделать, это отвести его немного подальше… Нет, я пытаюсь себя обмануть я хочу отпустить его на все четыре стороны. Он мне не враг, а товарищ. И вот он поворачивается ко мне лицом и смотрит прямо в глаза и говорит.
– Лазарь ты не сможешь к ним вернуться, если меня сейчас отпустишь, они не найдя мое тело убьют тебя самого.
Я отвечаю.
– Не переживай я скажу, что ты сумел сбежать. Все знают, что я храбро сражался.
Он грустно посмотрел на меня и, пожав плечами ответил
– Дело твое… Но ты не прав. Ваше дело проиграно, и ты это знаешь.
Вы были против народа, а мы за него.
Я закричал
– Вы совсем не за народ, а за благую идею она к нему словно лесенка, ведущая на темный чердак, вами до чего только наспех приставлена.
Вы его хотите загнать из землянок на чердаки.
А он от этого станет еще темнее и везде у него будут пропасти не туда ногой, и ступил и ты уже летишь вниз. Мойша отпарировал мои слова с пренебрежительным жестом.
Он сказал Лазарь, ты не хочешь счастья людям ты хочешь, чтобы они жили только лишь всегда вот по старому, а мы хотим дать ему новую более светлую жизнь.
Я ответил.
– Вы лишь ту старую Мойша, изваляв ее бестолково во всех срамных помоях без году неделя, празднично переименуете. Новая жизнь может родиться разве что из нутра жизни прежней, а из корыта, которое вы разобьете на куски, появится на свет Божий одна лишь всеобщая нищета и духовное оскудение, и запустение.
Мойша ругнулся и ответил.
– Ты не доживешь, чтобы увидеть новую более светлую жизнь, которую мы скоро построим на костях жизни старой. Я уйду или не уйду, но то светлое, за что мы все боролись, скоро будет воздвигнуто созидательным силами сознательного пролетариата.
Я вскипел, эти бредни сивой кобылы я слышал уже не раз и не два.
– Вы построите гигантский острог, и в нем будут жить многие поколения, и им будет вечно всего не хватать, потому что построенное на костях светлое будущее оставит народ с черствой коркой в зубах. Для построения настоящих светлых дней грядущего нужны товарищ Мойша свет просвещения и полная безыдейность. Всякий пусть сам измышляет себе образы жизни, как это только уж оно ему значиться будет угодно.
Тут Мойша стал смотреть совсем волком, он явно примеривался, как бы отобрать у меня винтовку. Он смачно сплюнул и сказал.
– Так это значит, за безыдейность и всеобщее людское просвещение я три года гнил и мерз в окопах?
Я, подумав, ответил.
– Вы хотите в войну превратить обычную жизнь у вас борьба должна стать всем смыслом всеобщего людского существования.
