Октябрьский ветер был колюч и обжигающе-ледянист. Тяжелые снеговые тучи ползли над городом низко, словно вражеские бомбардировщики, надвигались неотвратимо, цеплялись лохматым подбрюшьем за крыши домов и вырубленный из куска гранита высоченный памятник Ленину, осыпая стылые плечи вождя и кучку озябших людей у его подножья холодным и злым дождём.
Мокрые полотнища флагов – истерично-красных, кэпэрээфовских, вперемешку с умиротворяюще-синими, профсоюзными, плескались и хлопали редкими пистолетными выстрелами, рвались из рук митингующих, и бодрый старикан, с видимым трудом удерживая над головой качавшийся маятником фанерный транспарант, повернув к доктору Корневу багровое, иссечённое дождевыми иглами лицо, крикнул:
– Вот погодка-то, а, товарищ?! Прямо как в семнадцатом годе! Пора, пора трудящимся у буржуев назад власть отбирать!
– Угу, – нахохлившись, гукнул филином доктор, не соглашаясь и не противореча, а так – что б отвязался.
Старичок не унялся, обежал вокруг, нацелил на неразговорчивого собеседника толстые, в брызгах дождя, линзы очков, спросил азартно:
– А вы, товарищ, из какого профсоюза будете?
– Из медицинского, – буркнул Корнев и стал пробираться ближе к трибуне – подходила его очередь выступать.
Он никогда не был завсегдатаем подобных мероприятий, избегал их, а сейчас вот занесла нелёгкая, или, точнее, стакан тёплой водки, выпитый натощак, сразу после ночного дежурства.
Пить с утра, конечно, не следовало. Тем более потому, что после бессонной ночи его ожидал не менее суматошный рабочий день. Ибо доктора, в отличии от прочего служивого люда, отдежурив ночную смену не уходят усталой походкой выполнившего свой профессиональный долг человека домой, а остаются в родной больнице, и вкалывают по полному графику : принимают больных, консультируют, делают обход закреплённых за ними палат, разве что в плановых операциях, как правило, не участвуют… Впрочем, как сложится день, а то, бывает, и подменят заболевшего коллегу, и опять – к операционному столу.
Вот и Корневу расслабляться сегодня утром никак нельзя было, но…
Дежурство оказалось тяжёлым. После пары вывихов, перелома бедра, резаной раны живота, глубокой ночью уже, доставили на «скорой» бритоголового битюга с проникающим ранением сердца.
Привезли его из сауны, где кто-то из собутыльников воткнул ему в грудь длинный и острый, как шпага, из нержавеющей «пищевой» стали шампур.
Пока Корнев осматривал бегло не подающее признаков жизни, с нитевидным пульсом, тело, дружки раненого – такие же коротко стриженные крепыши, толпились в приёмном покое, обещая разнести «эту богадельню» и похоронить медиков рядом со своим кентом, если тот, не дай Бог, «двинет кони». Потом, когда пострадавшего увезли на каталке в операционную, парни передислоцировались на больничный двор, где ожидали исхода операции, грозно урча мощными двигателями навороченных джипов.
– Зря вы с этой братвой связались, – шепнула, улучив момент, Корневу многоопытная фельдшерица из приёмного отделения. – Я бы вписала в журнал «доставлен труп», и взятки гладки. А этих, – кивнула она в сторону бритоголовых, – милиция успокоит. Я уже позвонила в дежурную часть, сейчас наряд приедет.
– Да ладно, – махнул рукой доктор, – попробую. Авось залатаю…
Разгорячённый перепалкой со скандальными сопровождающими раненного, Корнев, подойдя к столу, успокоился сразу. Посвистывая под марлевой повязкой, обработал йодом операционное поле в области раны, начертил зелёнкой линию предстоящего разреза, затем рассёк послойно кожу, межрёберные мышцы.
– Как он? – бросил анестезиологу.
– Терпит, – ответил тот, колдуя над своей пыхтящей, тикающей и чавкающей аппаратурой.
Корнев вскрыл перламутрово-розовый перикард, отсосал вакуумным насосом кровь, и сразу увидел рану в правом предсердии – небольшую колото-резаную, кровоточащую обильно. Решительно ушил ее кетгутом, крепко стянув края, вколол в мышцу сердца иглу, впрыснул шприцом адреналин. Опять глянул мельком на анестезиолога.
– Как?
– Затикало сердечко, как часики! – удовлетворённо кивнул тот.
Ещё час спустя Корнев вышел из операционной, стянул с лица марлевую повязку, сбросил с ног бахилы.
В кинофильмах в такие минуты к доктору кидаются друзья и родственники больного, и хирург, закурив, деланно-равнодушно объявляет им, устало взмахнув рукой: «Жить будет!»
В реальной ситуации после тяжёлой операции на сердце заявить так-то вот, определённо, будет жить больной, или нет, не может ни один уважающий себя врач.
Но братки, сопровождавшие пронзённого шампуром товарища, представляли работу докторов, видимо, всё-таки по фильмам, и потому, когда Корнев, спустившись в приёмный покой, сказал им:
– Мы сделали всё возможное. Будем надеяться на лучшее, – один из них схватил хирурга за грудки.
– Смотри, коновал хренов… Если наш Петюнчик хвоста нарежет – я тебя на тот свет следом за ним отправлю!
Корнев стерпел, расправил измятый лапами «бультерьера» халат, попрощался вежливо и поднялся в палату интенсивной терапии, где пребывал в отключке под приглядом бдительных реаниматологов прооперированный пациент. Убедившись, что с ним всё в порядке, доктор зашёл в ординаторскую. Там, несмотря на строжайший запрет главврача дымить в служебных помещениях, закурил, неловко стряхивая трясущимися пальцами сигаретный пепел в приспособленную для этого стеклянную чашку Петри.
Потом, решившись, открыл скрипучую дверцу шкафа обшарпанного однотумбового стола, достал непочатую бутылку презентованной накануне одним из выздоровевших больных водки, налил половину гранёного стакана и медленно выпил до дна. Шурша фольгой, развернул того же происхождения плитку шоколада и, морщась от сладкой горечи во рту, зажевал.
Через минуту-другую стало легче, сердце застучало бойчее, тупая сонливость отступила, кровь заструилась по сосудам веселее.
За окном светало. Пока не пришли на работу коллеги, Корнев догнался ещё половиной стакана, опять закурил, широко распахнув форточку и впуская в пропитанную больничным запахом ординаторскую свежий осенний воздух. Потом спрятал, бережно завернув винтовую пробку, початую бутылку в стол, и принялся быстро вписывать неразборчивым, летящим «врачебным» почерком протокол операции в историю болезни.
А ещё полчаса спустя, когда в ординаторскую стали один за другим входить пришедшие на работу доктора, Корнев был уже осязаемо пьян. Вскоре – не иначе, как кто-то из коллег стуканул, – его вызвал в свой кабинет главный врач.
Листая тощенькую, не разбухшую ещё от многочисленных записей и подклеенных результатов анализов историю болезни прооперированного Корневым братка, главврач начал издалека, с подвохом.
