Я познакомился с Каготовым лет десять назад на каком-то очаровательном и в целом бессмысленном симпозиуме по Серебряному веку, устроенном, кажется, новым московским правительством во Флоренции. Да, тогда ещё было не стыдно посещать подобные сборища. Два-три дня в компании достойных людей, несколько пойманных интересных мыслей и благодатное южное небо за окном извиняли нас за орлящийся логотип на пресс-волле, привезённом в багажном отделении самолёта из России.
Было нас человек 20-25 из Москвы, Петербурга, Прибалтики, и, наверное, откуда-то ещё. Почти все – давно знакомые и порядком наскучившие друг другу люди. Я рассказывал тогда про Макса Волошина что-то невероятно умное и глубокое, что уже не вспомню, а если и вспомню, то не признаюсь.
Каготов, как я после узнал, прилетел не с востока, а с запада. Из Испании. Он жил не в отеле со всеми, а где-то в городе. «Сумрачноватый молодой человек», как я прозвал его тогда про себя, был очень строен, не по-филфаковски плечист и выглядел не старше 27-28 лет. Его бледная, почти алебастровая кожа в сочетании с чуть вьющимися иссиня-чёрными кудрями и всегда чуть влажными сердоликовыми глазами при весьма порядочной фигуре притягивали к нему взгляды.
Он не выступал, но аккуратно к назначенному времени приходил в арендованный специально для нас зал палаццо XVI века на все заседания и за столом-подковой садился точно против меня. Я поэтому быстро узнал о его милой привычке капризно кривиться, слушая выступления. Это мне сразу понравилось.
В один из кофе-брейков я поинтересовался у покойной ныне литературной критички Л. из Риги о своём соседе. «Это Каготов, Венедикт или Бенедикт, он прилетел из Мадрида, но вообще из Владивостока. Пишет там что-то вроде бы интересное о влиянии наших на творчество Лорки» – ответила моя приятельница, произнеся слова «Мадрид», «наши» и «Лорка» с заметным неодобрением.
Вскоре наступил вечер прощального дня симпозиума, час фуршетов, дружеских или вражеских бесед. Каготов, впервые не пропустив совместного времяпрепровождения, заявился в каком-то чудаковатом подобии итальянской морской формы, перекинулся парой слов с известным переводчиком пьес Гальдони В. и сразу проследовал к столику с вином.
Спустя три четверти часа до меня, стоявшего и болтавшего неподалёку, стал доноситься его разговор с двумя немолодыми дамами, прилетевшими по квоте Литературного института. Голос его, резкий с перепадами и присвистами, был не лишён загадочной притягательности, и я начал подслушивать.
Он всё больше ругал, циничничал. Доставалось участникам и предмету, и всем прочим. Казалось, он вообще терпеть не мог Серебряный век, литераторов и литературу вообще. Слушавшие Каготова дамы, в иных случаях бывшие грозой литературоведческого сообщества, стояли теперь тихонько и с благожелательным блеском в глазах внимали захмелевшему молодому человеку. Одна попыталась было возразить, когда тот не пощадил обожаемого ею Блока, но Каготов прервал её бесцеремонно и выругался по матери в адрес Александра Александровича. Дамы замлели. Я решил подойти и познакомиться.
«Эй, да вы лыка не вяжете!» – начал я, стараясь быть одновременно напористым и дружелюбным. Каготов поднял на меня свои пьянющие тяжёлые глаза, взглянул с ненавистью, словно давно знал меня, и тихо просипел: «Вяжу».
Мы списались с ним по электронной почте через месяц. Выяснилось, что у нас есть несколько общих знакомых. В последующие годы мы регулярно, хотя и не часто, переписывались и раз-два в год виделись за границей на таких же литературных встречах. Писал он обычно пространно, не особо интересовался моими делами и не старался быть вежливым. Но всегда подмечал что-то такое, чего я не видел, будь то литература, история или современность.
В московских литературных кругах я без особого труда узнал, что Венедикт (мы почти сразу стали называть друг друга на «ты») – родом из Владивостока, из хорошей семьи, полиглот, внук испанских эмигрантов-коммунистов. Каготов уже несколько лет живёт на две страны. Полгода преподаёт в Испании историю русской литературы, а полгода проводит во Владивостоке, где, кажется, ничего не делает. Ежегодно он совершает транссибирское путешествие: прилетая в Москву, Венедикт отправляется во Владивосток поездом. Он нелюдим, считает «позорным» печататься в России, не любит либералов и отчего-то подозревается в антисемитизме. Последнее, учитывая нашу приятельскую переписку, меня особенно веселило.
Я никогда не спрашивал, работает ли он над книгой, но было видно, что в нём постоянно идёт наряжённый литературный диалог. Новая русская реакция, начавшаяся после 2013 года, думаю, спровоцировала и подтолкнула его к работе. Наконец весной 2019 года я получил от него тяжёлый файл – рукопись повести «Изгнанники». Хотелось прочесть её залпом, до дна, спокойно, не отвлекаясь на звонки. Случай вскоре представился, я возвращался из Екатеринбурга с лекции и взял распечатанную рукопись в самолёт. Три часа меня словно не было на свете, а ведь я не кончил и второй главы.
Этот текст почти бесполезно анализировать привычным для читателей образом. Автор определил жанр «Изгнанников» как «повесть о гражданской войне», но в самой этой фразе есть предельное обобщение, отказ от конкретики – какой войны, кого и с кем? Эпиграф из древних подтверждает подозрение. События вроде бы разворачиваются в революционной России, но предваряют их слова Цицерона. Единство места и времени незнакомо Каготову.
Продираясь с первых страниц сквозь нарочитую чрезмерность, вычурность и излишность текста, читатель со всех сторон видит многочисленные аллюзии и намёки, которые никак не складываются в общую картину. Стоит только начать какой-либо сцене или образу приобретать ясность, как Каготов яростно от неё избавляется, добавляя совершенно сумасбродные детали и повороты. Он, словно тореадор, раззадоривает читателя, издевается над его упрямством – а надо быть очень упрямым и любопытствующим человеком, чтобы прочитать эту книгу – и дразнит красной тряпкой изломанной сюжетной линии, жалит скрытыми (и ненужными!) цитатами.
Композиционно повесть делится на несколько главок-дней, но и здесь автор не отказывает себе в удовольствии подурачиться. «Второй день» куда-то пропал из оглавления, а вместо некого появился флешбек «Дней минувших», напоминающий лишний раз о том, что мы живём в мире сериалов, а не литературы. В чудовищной суматохе стилистически и содержательно неоднородных, распадающихся как скверно приготовленный бургер, дней, автор, словно утомившись собственными хулиганскими выходками, совершенно неожиданно даёт нам передышку и предлагает незамысловатый «Завтрак». Эта часть, стилистически оформленная как пьеса, мягко и наконец-то осмысленно отсылает нас к одной культовой американской вульгарщине.
