Летним вечером на кладбище царила тишина. Гравиевую дорожку покрывали ветки и сучья, сорванные с деревьев буйными ветрами, бушевавшими над страной весь грозовой июнь 1545 года. В Лондоне, где с труб в иных местах посшибало горшки, мы отделались легким испугом, однако на севере ветер учинил настоящий разгром. Поговаривали, что градины были величиной с кулак и на них угадывались какие-то физиономии. Однако, как ведомо любому адвокату, всякая история по мере своего распространения обрастает красочными подробностями.
Все утро я провел в своих палатах в Линкольнс-инн[1], трудясь над краткими изложениями нескольких дел, присланных из ходатайственного суда. Заслушивать их предстояло уже осенью: из-за угрозы вторжения Троицкая судебная сессия по приказу короля завершилась досрочно.
В последние месяцы я обнаружил, что бумажная работа начала докучать мне. За редким исключением из Суда по ходатайствам снова и снова поступали одинаковые дела: лендлорды желали заставить арендующих земли фермеров пасти овец ради доходов от торговли шерстью или по той же самой причине стремились отобрать общинные земли, от которых зависела беднота. Дела доходные, но одинаковые. Однако пока я работал, взгляд мой переместился к письму, доставленному посыльным из Хэмптон-корта[2]. Оно лежало на уголке моего стола – белый прямоугольник, в центре которого поблескивал красный комок восковой печати. Письмо встревожило меня, не в последнюю очередь благодаря отсутствию надписи. Наконец, чтобы удержать мысли от беспорядочного разброда, я решил пройтись.
Оставив палаты, я увидел цветочницу – молодую женщину, прошедшую мимо привратника Линкольнс-инн. В сером платье с грязным фартуком, она стояла на углу Гейтхаус-корт и, выглядывая из глубины белого чепца, предлагала свои букетики идущим мимо барристерам[3]. Поравнявшись с ней, я услышал, как она назвала себя вдовой и сказала, что ее муж погиб на войне. Желтофиоль в ее корзинке напомнила мне о том, что я не был уже почти месяц на могиле моей бедной домоправительницы. Джоан любила желтофиоль. Я попросил букет, и цветочница протянула мне его мозолистой, грубой рукой. Я отдал ей полпенни. Изящно присев, женщина поблагодарила меня, сопроводив этот жест холодным взглядом. Пройдя Великими воротами, я направился вверх по только что замощенной Ченсери-лейн[4] к небольшой церковке.
По пути я ругал себя за волнение, напоминая себе о том, что многие из коллег завидуют моему положению советника при Суде по ходатайствам, a также тому, что я время от времени получаю доходные дела от солиситора королевы. Однако многочисленные задумчивые и встревоженные лица людей, попадавшихся мне на улице, напоминали о том, что нынешние времена способны вселить тревогу в любого. Поговаривали, что французы собрали тридцать тысяч людей в портах на своем берегу Канала и что они уже готовы вторгнуться в Англию с помощью огромного флота, причем на некоторых кораблях имеются даже конюшни для лошадей. Никто не имел представления о том, где могут высадиться враги, и по всей стране собирали ополчения, отправляя их оборонять берег. Все суда королевского флота приготовили к выходу в море, большие торговые корабли отбирали в казну и готовили к войне. Король ввел беспрецедентные налоги, чтобы оплатить свое прошлогоднее вторжение во Францию. Поход закончился полной неудачей, и с прошлой зимы английская армия была осаждена в Булони, ну а теперь война могла прийти и к нам самим.
Я вошел на кладбище. Благочестив ты или нет, но атмосфера на церковном дворе располагает к тихой задумчивости. Преклонив колени, я положил цветы на могилу Джоан. Эта женщина вела мое скромное хозяйство почти двадцать лет. Когда мы познакомились, она была вдовой сорока лет от роду, а я – только что вылупившимся из яйца барристером. Не имевшая собственных родственников вдова, женщина тихая, деловитая и любезная, посвятила свою жизнь заботам о моих нуждах. А этой весной она подхватила инфлюэнцу, которая за какую-то неделю унесла ее жизнь. Я тосковал по ней, особенно потому, что понимал, насколько все эти двадцать лет привык считать ее заботу неотъемлемой частью моей жизни. Контраст с тем несчастным человеком, который служил мне теперь, казался невыносимым.
Я поднялся, хрустнув коленями. Посещение могилы успокоило меня, тем не менее пробудив меланхолические гуморы[5], которым я всегда был подвержен. Я продолжил свой путь среди могильных камней, потому что на этом кладбище лежали и другие мои знакомые, и остановился возле превосходной мраморной плиты:
РОДЖЕРУ ЭЛЛИАРДУ
БАРРИСТЕРУ ИЗ ЛИНКОЛЬНС-ИНН
ВОЗЛЮБЛЕННОМУ МУЖУ И ОТЦУ
1502–1543
Вспомнив свой разговор с Роджером, случившийся два года назад, незадолго до его смерти, я печально улыбнулся. Мы разговаривали с ним о том, что король проматывает отобранные у монастырей богатства, расходуя их на дворцы и показуху, ничем не заменив ту посильную помощь, которую монахи всегда оказывали беднякам. И теперь, положив руку на могильный камень, я негромко проговорил:
– Ах, Роджер, видел бы ты, во что он затащил нас теперь!..
Старуха, возившаяся с цветами на недалекой могиле, обернувшись, посмотрела на меня с тревожной миной на морщинистом лице, исказившемся при виде горбатого адвоката, разговаривавшего с покойником. Я направился прочь.
Невдалеке находился другой надгробный камень, который ставил я сам, как и на могиле Джоан. Надпись на нем была краткой:
ДЖАЙЛС РЕНН
БАРРИСТЕР ИЗ ЙОРКА
1467–1541
Этот камень я не стал трогать. Не стал и обращаться к лежавшему под ним старику, но лишь вспомнил о том, как именно умер Джайлс, и понял, что, пожалуй, сам напрашиваюсь на мрачное настроение.
Голос труб, внезапно раздавшийся в этот самый момент, испугал меня едва ли не до беспамятства. Старуха распрямилась и принялась осматриваться по сторонам круглыми, полными страха глазами. Догадавшись, в чем дело, я отправился к стене, отделявшей кладбище от Линкольнс-инн филдс, открыл деревянную калитку и, шагнув наружу, стал рассматривать происходящее.
Поля Линкольнс-инн являли собой открытую и незаселенную пустошь, где студенты-законники ловили кроликов на заросшем травой холме Кони-гарт, Кроличьей ограде. В обычный день после полудня здесь можно было увидеть лишь нескольких направлявшихся в разные стороны прохожих. Сегодня же здесь собралась толпа поглазеть на пять десятков молодых людей, в рубашках и камзолах либо в синих балахонах подмастерьев, выстроившихся в пять неровных шеренг. Некоторые держались угрюмо, другие задумчиво, третьи бодрились. В руках у большинства были боевые луки, которыми, согласно закону, достигшие воинского возраста мужчины должны были вооружаться ради упражнения в стрелковом деле, хотя многие нарушали этот закон, предпочитая гонять шары по лужайкам, а также играть в кости и карты, теперь запрещенные для не имеющих статуса джентльмена. Длина боевых луков достигала двух ярдов, тем самым по большей части превышая рост их владельцев. У некоторых, впрочем, в руках были луки поменьше, среди которых усматривались и более слабые, вязовые, вместо сильных, тисовых. Почти у всех были кожаные нарукавники на одной руке и наперстки на другой. Тетивы натянуты, луки напряжены…
