Ни разу в жизни я не занимал первого места. В воскресенье мало французов, немцев, англичан. Экскурсионные автобусы подвозят поляков, да таскаются безлицые военные китайцы в мешковатых френчах. А что им? Гжель, платки, матрешки… Серьезные покупатели в Измайлово приезжают по субботам. Сегодня нечего ждать.
Я кивнул соседу Рахматуллину – тот торговал железом: самоварами товарищества Баташова, разнокалиберными гирями, замками, утюгами, колоколами и мельхиоровыми подстаканниками кольчугинского завода с Кремлем – присмотри, и побрел к лестнице, ведущей вниз, под деревянный указатель (палец с насмешливой надписью «антиквариат») – на блошиный рынок.
Там, на продуваемых, неосвещенных деревянных балконах, бродяги, сироты, выбракованные школой, и гордые старухи раскладывали на одеялах и клеенках награбленный человеческий мусор из брошенных и отселенных домов: лысые куклы с закатившимися глазами, керосиновые лампы, жестяные коробки из-под монпансье и чая товарищества «Высоцкий и К°» со знаменитым корабликом на этикетке, квитанции фотоателье довоенных лет, елочные игрушки из цветного картона, почерневшие кофемолки, обрывки париков, словно скальпы… Попадались и оловянные солдаты, правда, редко, все больше пластмасса и уродцы из «киндер-сюрпризов», но в июне я всего за триста рублей купил на «блошке» прогрессовских «Солдат революции» в превосходном состоянии – у «солдата, идущего в буденовке» цела винтовка, только погнута, – и продал на «Молотке» за две сотни «бакинских». Еще рассказывали про старуху, просившую «хоть сколько-нибудь» за «красных казаков» сороковых, что стоят в Инете по полторы штуки долларов каждый. «Казаков» и на фотографии-то мало кто видел, и никто доподлинно не знает, сколько в наборе и каких, а у нее даже не было четырехсот рублей заплатить за место – вот только где эта старуха?
Ближе к воскресному обеду сюда, замкнув железными жалюзи свое добро, спускался ленивым барским шажком свободный вернисажный люд – знатоки икон и фарфора – поклевать легкую поживу, брезгливо поворошить ногой выброшенную морем дохлятину под нервное неприязненное молчание местных… Ничего, почти ничего, все ценное скуплено в ночь с четверга на пятницу у бомжей на платформе Марк – от скифского золота, нарытого «черными археологами» в Тамани, до маршальских мундиров с рубинами на погонах и пулеметных лент.
– Уважаемая, кофе!
Вьетнамка в белом фартуке толкала тележку с термосами, обернутыми целлофаном бутербродами и бачком с сосисками. Сливки? Взамен десятки я получил пластмассовый дымящийся стаканчик и успел сделать еще два шага.
– Да вон хозяин ходит… Василич, интересуются! Подойди!
Как весной случаются заимствованные дни, пахнущие осенью, так это сентябрьское воскресенье возвращало долги солнцем, синим небом словно оглянувшегося лета.
По-иностранному подкопченная солнцем морда с правильным профилем терлась у моих бойцов, схватила одного и крутила под носом. Я ускорил шаг, убавив глотком кофе, чтоб не расплескать. Кого он там сцапал, этот загорелый малый в черном пальто поверх белой рубашки, с полосатым шарфом, педерастически повязанным узлом под горло? Я присмотрелся.
– Хелло! Ит из скайер солжер оф финиш во. Иксклюзив. Ван хандрид долларс.
Малый в восхищении крутил головой, встряхивал чернявыми кудряшками, смазанными каким-то жидким дерьмом.
– Можешь себе представить?! – подзывал полюбоваться приятеля плечистого водительского вида. – Сотку!.. – и поставил солдатика, чтоб лучше рассмотреть, на ободранный прилавок.
Безлицый оловянный лыжник в маскхалате, покрытом ошметками зеленой краски, двигал правую ногу вперед в неспешном ходу. Рукавицы, лыжные палки, ботинки, давно потерявшие черный цвет, автомат, висящий на животе дулом кверху… Отполированная тысячами прикосновений каска блестела тусклым свинцом. Один из моих любимых бойцов. Не все мне одинаково нравятся. Не люблю брянских «Моряков на параде» (и серебряных, и некрашеных), «Куликовскую битву», астрецовскую «Конармию», вообще все конные фигурки. «Столбики» мелитопольские не нравятся… Но собираю оловянных советских всех (масштабы 1:35 и 1:48) и продаю – лоток «Солдаты СССР».
«Водитель» оторвался от рахматуллинских самоваров, вглядывался с почтительного расстояния в хозяйские причуды.
– Лыжник финской войны. Солдатик, между прочим, тридцать девятого года. – Я прихлебывал кофе, барыга рассматривал наживку с умиротворенной улыбкой, намертво вклеившейся ему под нос… Вспоминает… В детстве он двигал, наверное, такого лыжника по пустыням летней пыли меж травяных лесов, огибая высохшие шнурки дождевых червей. – Всплывает раз в год по штуке. Я б своего не продал, товарищ попросил – ему деньги на лекарства нужны. Канадец в прошлом году такого на «E-bay» за две сотни купил. Боец вообще-то уже проданный, человек за деньгами пошел, но если возьмешь – отдам. Иностранцам – сто евро, тебе – сотку долларов. Без торга.
Барыга заново осторожней положил солдатика на ладонь и приблизил к лицу – так разглядывают медальон с девичьей головкой в черно-белых добросердечных кинофильмах, его долго ищет в комоде и с усмешкой протягивает старуха: «Угадайте, кто это?.. я!», – потом подбросил и поймал, накрепко сжав пальцы.
– Аккуратней. Сломаешь – заплатишь.
– А вы? – Барыга улыбался задумчиво. Молодой еще мужик лет двадцати пяти, с губастым ртом и темными пустыми глазками; такая мразь в юности выглядит постарше, а в старости – помоложе. – Вы так одеваетесь… Как солдат. Вы – солдат? Будете вести боевые действия?
Говорил он, словно припоминая русский язык, блудливо поводя мордой. Я понял: гуляет пьяный… Перегнулся через прилавок и вдруг вцепился свободной рукой в воротник моего чумазого бушлата с хищной репейной цепкостью и захохотал – очень его веселили золотые пуговицы со звездами на бушлате:
– Получается, военнослужащий. Красная Армия! Следовательно, вы в состоянии воевать?
Я покосился на «водителя»: забери своего ублюдка! – и подхохотнул:
– Да все можно купить. И шинель. И шапку с кокардой. И ка́буру с пистолетом. И корочки с фоткой. Главное, шоб баксы были. Баксы есть?!
Он отцепился и тут же загреб с прилавка стопку порыжевших книжиц. И посыпались, словно выпрыгивали из рук, Сталин «О Великой Отечественной войне Советского Союза», Сталин «Об основах ленинизма», «Календарь колхозника за 1943 год»… Одна застряла меж пальцев и развернулась сама собой. Малый тотчас начал читать с наугад взятого: «Нет больше так называемой свободы личности – права личности признаются теперь только за теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации», – и захлебнулся. Он словно вспомнил о чем-то. Вглядывался растерянно в прочитанное – и губы шевелились, растягиваясь и смыкаясь, угловато или округло, и горло глотало, он словно понимал смысл, но не мог прочитать. Он так и торчал в одиноком забытьи, пока тот, второй, не тронул его за локоть. И барыга ожил – захлопнул книжку, пробормотав трезво обложечное название:
