Сынам Дона, возрождающим казачество, их матерям и женам посвящаю.
К читателю
В степных краях, где воды Чира
Скользят по илистому дну,
Где даже в долголетье мира
Ценить умеют тишину,
Где шли коричневые орды
Плечом в плечо, из ряда в ряд,
Где косогоры, как кроссворды,
Поныне ямами пестрят,
Где позже зодчие-невежи,
Служа холопски воле злой,
Укрыли камни Белой Вежи1
Степям губительной Цимлой, 2
Где зло и месть сроднило тленье,
И где Вучетича творенье3
На сотни лет сулит покой,
Грозя бетонною рукой,
Там я впервые свет увидел,
Там первый мой угас очаг,
\уж будь, читатель не в обиде,
Коль говорю о мелочах\,
Но долго жил я грёзой детской
Между Обливской и Советской4.
Там и добыл я у людей
Сюжет для повести моей.
Мне повесть ближе, чем поэма –
Степняк не любит тесноты.
Мной нынче избранная тема
Несет трагедии черты.
Я чту каноны строгой школы,
Где ценен краткостью пиит,
Но что ж6е делать! Труд тяжёлый
И непривычный предстоит.
Я не писал ещё трагедий,
Как знать – не лопнет ли душа.
Тут сталь была бы хороша,
А вдруг моё нутро из меди!
Но не сдадут, надеюсь, нервы;
Глядишь, не скомкается первый
Мой блин, и не угаснет печь,
Переплавляя мысли в речь.
Пусть критик пишет, что угодно,
А краткость нынче мне в ущерб:
Когда приставлен к горлу серп,
То хоть бы раз вдохнуть свободно.
Читатель мой,
тебя коль скоро
Я в свои планы посвятил,
Пора мне.
Ореол минора5
Уже мой разум охватил.
За ясность замысла ручаясь
И уважая календарь,
Спешу не в столь седую даль,
С тобою даже не прощаясь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Овраг
I
Морозит.
Ночь.
Квадратик света…
К окну пришедшему назло,
Сосулька шапкою задета.
Звенит, как битое стекло.
Короткий страх. Оцепененье…
В скупой проталинке окна
Фигура женская видна –
Мечта! Предел воображенья!..
Изящное созданье магов…
Но что за платье, что за вид!..
Она склонилась над бумагой,
Взяла перо.
Фитиль чадит
Над смятой гильзой от снаряда.
Младенец в зыбке с нею рядом,
Проснулся, ножками сучит.
И ещё трое на печи –
Одна девчонка, два мальчишки.
Но их не видно, там темно;
О том, что есть они, давно
Пришедший знает понаслышке.
О них он вспомнил между прочим.
С огромным риском, среди ночи,
Из тайной выбравшись норы,
Он шел.
И ждали его очи
Не созерцанья детворы.
Гонимый давнею истомой,
Слуга преступной головы
Пришел тропой, уже знакомой,
Во двор загадочной вдовы.
В минувший раз нуждой иною
Он был ведом.
Тут я не скрою,
Что новый план с былой виной
Тянулся цепочкой одной.
А план таков: узнать, разведать,
Войти понравиться, отведать.
Словом, увидеть – победить.
И тем себя вознаградить
За годы страха и скитаний,
За гул подвальной тишины,
Что громче грохота войны,
За множество других страданий.
Потребность самоутвержденья
Не в добрый час владела им.
А может, он, терпя крушенье,
Желал того же и другим.
Тут всяко можно рассудить.
Я знал чахоткою больного,
Который не желал иного,
Как всех бациллами снабдить.
Но пусть сознания упадок
И свойства нравов судит Бог.
А мы, избавясь от догадок,
Неслышно ступим на порог
Совхозной кособокой хаты,
Где уходящий сорок пятый
Во всей красе являл черты
Послевоенной нищеты.
Её описывать не буду.
У нас всегда и отовсюду
Она сквозь лоск видна весьма,
И всем знакома без письма
Своей дырявостью картинной.
Судьба всегда держала нас
По горла в «счастье», где не раз
Был рот затянут паутиной.
Кстати, в словах:
« ох плохо-плохо…»
Мы так нуждаемся подчас!
И я не чужд подобный вздохов,
Но воздержусь на этот раз.
Я сердцем ближе к убежденью:
Не в рубище источник бед!
Не зря же тропы к очищенью
Всегда лежат через обет
Лишеньям всяким.
Словом, я
О нищете не для нытья
Упоминаю,
не для боли
В подживших ранах;
Цель проста:
В палитре моего холста
Должна быть правда. И не боле.
II
Семейный стол немного шаткий,
Но тут, в углу – как в землю врыт.
Куском трофейной плащ-палатки
Он, вместо скатерти, накрыт.
На нём знакомая лампада,
Бумажки, баночка чернил.
В другом углу…
Ах, я забыл:
Вздыхать о бедности не надо.
Не лучше ль строчкой восхищенья
Перечеркнуть угрюмый фон?
Возможность есть.
Прошу прощенья,
Коль что домыслю.
Крепкий сон
Объял накормленных детишек,
На завтра тоже есть запас:
Чугун картошки, стопка пышек,
Да свёкольный ядрёный квас.
За печкой – узелок гороха,
Но тут запрет: на семена!
Дождётся ли его весна…
А это было б так неплохо.
В печи – огонь, порядок в хате,
Заплата там, где быть заплате,
Всё крепко, гладко, без сука,
Во всём – хозяйская рука.
Сама ж хозяйка…
Нет, не смею.
Когда б я сказку сочинял,
Тогда б тебя, читатель, ею
Без всякой боязни пленял.
Теперь ж – нет.
Мне люди дали
Из жизни вырванный кусок.
И я, соврав на волосок,
Их волю выполню едва ли.
Но и не сказочное диво
Попробуй описать правдиво!
Душа кричит: берись, не трусь!
А я, однако, не берусь.
И только слабыми штрихами
Портрета контур обведу,
Который бы, держа в виду,
Смогли б желающие сами,
С учетом склонностей и лет,
Дорисовать её портрет.
Штрихи пунктиром таковы:
Хозяйке двадцать пять сравнялось
На днях. И звание вдовы
Упрямо с нею не вязалось.
Изящно сложена, легка,
В походке, в жестах – божья
милость,
Природы щедрая рука
Над ней усердно потрудилась.
Приветливый, но строгий взгляд,
Румянец, с негою не дружен;
Хоть рот улыбкой скуповат,
Улыбка – что парад жемчужин.
А бровь – как смоль.
Подобна канту
С изгибом плавным.
Эпикантус6 –
Над глазом пухленький овал,
В ней дочь Востока выдавал.
Цветами юного здоровья
Мне бы хотелось увенчать
Её портрет.
Но доля вдовья
Уже оставила печать,
Которую пока не каждый
Заметить мог. Но, между тем,
Уже не спутал бы ни с чем,
Её подметивши однажды.
Но, хватит.
Дольше не прилично
Смотреть в лицо,
хоть мне привычно
Ходить вокруг, забывши суть.
Итак, в сюжет продолжим путь.
III
Короткой оттепели воды
Окаменели. Север мчал
Полки мороза-воеводы
На торжество своих начал.
Беснуясь в вихре разудалом,
Смеялась, выла кутерьма…
В края степей могучим валом
Катила русская зима.
Давно искуснейшие перья,
Под властью белой красоты,
Вплетали сказки и поверья
В канву суровой простоты.
Но всё ещё не скрыта проза:
Мы все в восторге от мороза
После жаркого и блинов,
Когда в крови кипит вино.
Когда накатана дорога,
А быть в пути не нужно много.
Когда мы в выборе вольны,
То в зиму просто влюблены.
Но тот же холод будет жутким,
Где опустели погреба,
Где не наполнены желудки
И не натоплена изба,
Где душу надрывают стоны,
Где полдень мрачен, как и ночь,
Где не стерпеть и не помочь:
Куда ни кинь – во всём препоны…
Симпатий к первому не скрою.
Но с обстановкою второю
Гораздо больше я знаком.
Коль просочилась горечь в
строки,
Приму безропотно упрёки,
Но не признаю их тайком.
IV
Вдова, укачивая сына,
Чуть прикорнула в уголке.
Над люлькой старая пружина
Скрипит певуче на крюке:
«Скрип-рып, идёт к мальчишке
нега,
Скрип-рып, и ты сама поспи…»
И вот вдова уже в степи,
Дорогу видит.
И телега
По ней в пыли, как челн плывёт.
А на телеге едет тот,
Кто неизменно снился ей
Полторы тысячи ночей.
